Борькина любовь. Новогодняя история 10/10

У Борьки, бестолкового и злобного шныря 

из женского СИЗО областного города Энска, 

была смешная и кислая физиономия,

напоминавшая лицо хоккеиста-зазнайки

из знаменитого старого мультика про шайбу — 

губастый рот, колючие глазёнки, улыбка до ушей.

Раньше шнырей в СИЗО околачивалось двое —

сам Боря да ещё Трыня, глупое мелкое существо, 

гонором и ужимками напоминавшее Брондукова,

когда-то очень знаменитого комедийного актёра,

вечно клянчившего рубль у родственника Афони.

Обоих привезли из далёкой колонии в Будукане,

где явно отобрали по известному принципу 

"На тебе, Боже, что нам негоже". 

Что только ни делал подполковник Дронов,

чтобы научить Борю и Трыню выполнять

хотя бы мало-мальски простую техническую работу —

толку никакого из этого не получалось,

оба шныря обладали уникальным даром

обязательно что-нибудь разбить или потерять,

спалить перфоратор, сжечь пилу-«болгарку»,

а если соорудить что-то — то до первого дуновения ветра.

Борька раньше был сельским механизатором,

исправно воровал зерно и бухал самогон,

пока не случилась та пьяная драка, в которой

он порезал сдуру залётного "бродягу",

за что и был опущен в Будуканской колонии,

как и положено по всем воровским законам —

немедленно, окончательно и бесповоротно.

Трыня, прозванный так за детскую картавость,

происходил из городских люмпенов,

срок получил за банальное воровство,

а опустили его на зоне за то, что обносил товарищей, 

которые крысятничество не приветствовали.

Так они и чалились потихоньку в женском СИЗО,

вечно возникая по двое, "сладкой парочкой" — 

так окрестил их острый на язык прапорщик Валера.

Дылда Боря вечно что-то уныло гундел под нос,

неспешно вышагивая по разбитому асфальту,

а маленький Трыня весело бегал вокруг него,

подпрыгивая и тонко вереща от избытка чувств —

разница характеров вовсе не мешала «петухам»

вполне дружно жить и держаться вместе.

Считая такое своё положение делом временным,

Боря, который был постарше, учил Трыню жизни: 

«Вот мы вот с тобой, Трынька, «петухи», правильно?

Но мы же нормальные «петухи», а не пи*оры какие-то! 

Значит, мы, Трыня, правильные «петухи», понял?

Отсидим своё, а там, на воле, кому какое дело?»

Поздней осенью Трыню освободили по УДО,

чего никто не ожидал, особенно сам Трыня,

умудрившийся в суде так всех достать вопросами,

что изумлённый судья принял его за идиота. 

Занятное дело — шнырю, которому оставался год,

в суде УДО почему-то дали, а вот электрику Степанову,

которому оставалось сидеть всего полгода — нет.

Трыня незамедлительно впал в эйфорию,

он бродил по СИЗО и приставал к контролёрам,

пытаясь выклянчить в долг немного денег,

рассказывал всем о своих радужных планах,

отчего Борька злился на него и ругался матом —

очень уж он завидовал фартовому Трыне.

В один прекрасный вечер «кум», капитан Кудренко,

усадил Трыню в свой потрёпанный «паджеро»,

отвёз на вокзал и самолично купил билет до города,

откуда подопечный Кудренко был родом — 

а утром «куму» позвонили из горотдела и поведали,

что его «крестник» снят с поезда в Облучье

при попытке украсть смартфоны и бумажники. 

И поехал Трыня снова в СИЗО, только городское. 

С отъездом Трыни Борька совсем затосковал.

Сидеть ему оставалось ещё года два минимум,

подполковник Дронов грозился вернуть его на Будукан,

а в СИЗО УДО не светило ни при каком раскладе.

Но под Новый год по недосмотру прапора Валерки,

весёлого усатенького конвойного раздолбая,

случился в жизни беспутного шныря "сиопант",

или говоря русским народным языком — случáй.

В один прекрасный зимний вечер на втором этаже

сорвало вентиль в аккурат на горячей воде —

Борьку срочно выдернули спасать ситуацию,

там-то он и познакомился в камере накоротке 

с улыбчивой взрослой воровайкой по имени Галя,

щедрой на телеса дамой из сельской местности.

И понеслась, полетела по кочкам вразнос

бессмысленная и беспощадная тюремная любовь...

Приходилось ли вам наблюдать мартовского кота?

Тюремная любовь мимолётная, легкая и случайная,

наверное, потому и зовётся сидельцами "муркой", 

что пронизана неистовым кошачьим трепетом.

Теперь плут Борька старался провести время

где-нибудь поблизости от своей новой пассии,

намеренно пройтись мимо "двориков" на прогулках, 

совал баландёру Шурику "ништяки" для «Галчонка».

набивался в помощники к электрику Степанову,

чтобы таким образом попасть на второй этаж,

где сидела его ненаглядная «Галочка-шалавочка»,

одолевал персонал СИЗО нудными просьбами 

добавить что-нибудь этакое, высоколитературное,

в корявое содержание своих замызганных цидулек,

которые в тюрьме с усмешкой именуют «любятиной».

Зима в том году выдалась хотя снежная, 

но холодная и морозная, и продрогший Боря

целыми днями ходил за контролёрами, канючил и ныл, 

умоляя передать его Галочке новую "малявку",

а всучив, бросался скорее сочинять новую.

«Принцесса» Галя, которую влюблённый шнырь

и видал-то вживую если только минут пять от силы,

была круглолица, чернява, бровастенька и томнá,

при всём при этом всегда молчала да улыбалась,

но дело знала туго и принимала всё, что давали —

любвеобильный Борька отоваривался в магазине

да ещё просил конвой купить на воле всякие мелочи.

В первый же день ей шепнули, что Борька "петух",

но девушка шла на Матвеевку уже по второму сроку,

знала, что спросят там с неё как с «понимающей»,

а значит, в таких вещах разбиралась неплохо,

то есть прекрасно понимала, зараза, что вытворяет —

конвойные только качали головами от удивления:

«Смотри-ка ты, какая продуманная деваха...» 

Все спорили, кто из любовников кого первый кинет —

Боря был тип ещё тот, и развести его было трудно.

Всю новогоднюю ночь влюблённый прорыдал,

валяясь на шконке в своём "петушином" углу — 

Борька впервые посмотрел по телевизору "Титаник",

чувства распирали его, как газы надувной шарик,

он мусолил во рту сочную мандариновую дольку,

доставшуюся ему со щедрого степановского стола,

что-то теребенькал под одеялом и тихо постанывал.

На Крещение его неожиданно повезли на суд,

откуда он вернулся свободным человеком —

государство решило, что Боря достоин УДО.

Первое, что он сказал, вылетев из автозака,

было сакраментальное: "Да пошла она, эта Галя!"

Электрик Степанов ошалело смотрел на чудеса, 

которые в сотый раз вытворяла его Родина,

крутил свои лампочки и с горечью думал про себя:

"Это что же, шныри Отчизне нужнее инженера?"

С этого рокового дня Борьку стали раздирать сомнения.

Он писал подруге длинные путаные письма и рвал их:

"Да зачем она мне нужна, шлюха эта долбаная?"

Потом собирал обрывки в мусорном ведре,

бегал к надзирателю, прося передать конфеты,

ждал у двориков, кричал со слезой в голосе:

"Ты смотри там, Галька, на Матвеевке! Я приеду!" 

Планы Борькины на дальнейшую жизнь были просты — 

вернуться в ненавистную родную деревню, 

немедленно отодрать там всё, что шевелится, 

срочно выпить всё, что горит, 

после чего устроиться на хорошую работу,

желательно водилой на дальняк, 

завести нормальную семью и жить себе кучеряво,

регулярно побухивая и аккуратно погуливая.

Решив, раз фартит, получить от жизни всё и сразу,

Борька посчитал улыбчивую Галочку своей в доску,

именовал в последние дни уже не иначе как «женой»

и регулярно устраивал дикие сцены ревности,

угрожая убить и даму, и разлучника, и себя.

Правда, разлучники были всё какие-то странные —

то бывший Галин парень из прошлой жизни, 

то кобла, знакомая с Галей по отсиженным годам.

В Борькиных расчётах была своя железная логика:

«Это на воле она будет носом крутить туда-сюда,

А здесь я её быстро прикормлю и к порядку приучу…

Там, на Матвеевке, без грева и мужика никак.»

На свободу конвойные вытаскивали Борю втроём —

тот падал и упирался руками и ногами, 

истерично блажил на фене на блатной манер,

требуя немедленно освободить свою суженую, 

угрожал «вскрыться» шариковой ручкой прямо на вахте. 

Галка со скорбным видом перебирала свои хатули.

Арестанты обоих полов, забросив все дела,

сидели по шконкам тихо и с упоением слушали,

как Борька «исполняет» арию уходящего на волю —

так полагалось по всем канонам «воровской любви».

Когда обязательная часть выступления была закончена,

уставшие конвойные отвесили Борьке последний пинок,

и тягучие гнусавые ноты мартовского кота 

окончательно перешли в тоскливый рёв 

беснующегося от одиночества лесного зверя:

— Галька! Галька, сука ты такая… Я же люблю тебя, тварь!