Искушение Рыжикова 10/10

Который месяц Рыжиков жил один.

На улицу он давно не выходил,

в квартире толком не убирался,

продукты ему приносила мать —

хотя ей перевалило далеко за семьдесят,

но энергии у старушки было ещё хоть отбавляй.

Она отдавала сыну хлеб, молоко и водку,

печально смотрела на него, вздыхала и уходила.

Жена бросила Рыжикова,

устав от его угрюмого брюзжания,

она уехала к детям на другой конец страны,

туда, где грыз скалы огромный океан,

где все жили ожиданием очередной путины,

там было хорошо, интересно и весело,

можно было сидеть в сети безвылазно,

наблюдать за молодой безалаберной жизнью,

не нужно было слушать глупые рыжиковские байки

про его давние подвиги и свершения,

таскать ему предательски звенящие бутылки

сначала из супермаркета домой, 

а потом из дома на мусорку,

придумывать, чтобы такого ему сварить —

нет, жена не могла больше смотреть,

как Рыжиков на её глазах день за днём

превращался в злобного сварливого старика.

Рыжиков не смотрел новостей,

не слушал радио, не читал книг —

ему так насточертел мир за окном,

что он не хотел даже знать,

который час или какая на дворе погода.

Он чувствовал себя обманутым —

жизнь подходила к финишу,

долгий марафон был закончен,

но не было ни призов, ни оваций,

ни почёта, ни всеобщего уважения,

возникла и росла старческая немощность,

переходящая в ненависть ко всему на свете.

Рыжикову делалось горько и смешно 

от того, что обижаться ему

по большому счёту было не на кого,

а выходить на улицу он не хотел,

чтобы не чувствовать свою ущербность.

Раз в месяц-полтора заезжал сын,

закупал для Рыжикова всё необходимое,

рассказывал что-нибудь весёлое,

вспоминал истории из семейного прошлого,

подпитывал мрачного отца позитивной энергией,

говоря напоследок одно и то же:

— Ерунда, батя! Прорвёмся!

Но всё чаще и чаще Рыжиков

разглядывал и прощупывал свои вены —

тело его давно уже стало тюрьмой для души,

душа не хотела жить в стареющем теле,

она рвалась и тосковала,

она давно стояла комом у него в горле,

она хотела петь и радоваться,

а вовсе не маяться за компанию в ожидании конца,

как Евгений Онегин со своим дядюшкой.

Однажды, когда происходящее с ним

стало совсем невыносимым,

Рыжиков наконец-то решился —

целый день он разбирал бумаги,

написал прощальное письмо сыну,

короткую записку матери,

а под утро лёг в ванну,

опасаясь только одного —

как бы не струсить в последний момент.

Душа его трепетала в ожидании,

готовая вырваться наружу

сердце брыкалось жеребёнком,

решимость придавала силы,

Рыжиков вдруг снова почувствовал себя молодым,

азартным, рисковым, весёлым —

отточенное лезвие скользило по коже,

готовясь легко вспороть её,

чтоб поскорее добраться до вены,

а потом боль утонула бы в тёплой воде,

стала бы по вкусу как разбавленный чай,

для которого кто-то пожалел сахара.

Рыжиков представил себе в красках,

как его будут хоронить,

как будут плакать по нему мать и жена,

как он будет лежать в красивом гробу,

торжественный, бледный и важный,

сколько лживых и пафосных слов скажут о нём люди,

пришедшие проводить его остывшее тело в последний путь...

А что же душа?

Где будет она в этот момент?

Рыжиков вздрогнул,

его испугал этот простой на вид вопрос,

мысли его начали хаотично разбегаться —

как же так, тело в земле, душа в небесах,

а где и каким будет тогда в полной совокупности он,

раскомплектованный гражданин Рыжиков?

А если нет никакой ясности на сей счёт,

то зачем тогда торопить события,

множить сущности без нужды?

Душа жаждет свободы?

Да мало ли чего она желает!

Всю жизнь она чего-то хотела, куда-то рвалась,

а тело жило, работало, потело, трудилось.

Разве это справедливо,

что душу теперь ожидала вечная радость,

а тело было обречено на забвение и тлен?

Почувствовав неожиданное волнение,

Рыжиков вдруг понял, что страшно голоден.

Он вылез из остывшей ванны,

прошлёпал голым к холодильнику,

алчно впился зубами

в обнаруженный на полке кусок копчёной колбасы,

запил съеденное ледяным кефиром

и замычал себе под нос нечто бравурное.

В этот момент щёлкнул замок,

жена вкатила в прихожую чемодан,

увидела в кухне голую спину чавкающего мужа,

ахнула и выронила на пол ключи:

— Т-ты... Почему ты такой мокрый?!

Оценив всю пикантность ситуации,

Рыжиков, чуть не подавившийся колбасой,

откашлялся и утробно захохотал.

Жизнь понемногу налаживалась.