Убивец 10/10

Любитель разбоя Женька Матюхин

попал под натуральный ментовский беспредел.

Трое суток просидел он на полу

в кабинете начальника УГРО Масюка

прикованным к батарее наручниками,

периодически какая на газетку

под дружный хохот местных оперов —

при аресте баламут Женька зачем-то

проглотил цепочку и кольца жертвы,

которую ограбил в тот зимний вечер.

Странное дело — в деньгах он не нуждался,

большая родня его была не из бедных,

однако Женька безобразно напился,

похитил у тестя охотничье ружьё,

пришёл в местный промтоварный магазин,

уселся на прилавок посреди бела дня,

начал приставать к своей "бывшей",

потом шмалял в потолок, пугая народ —

в общем, закончилось всё нехорошо.

Теперь Женька слонялся по камере,

особо содеянным не заморачиваясь,

поскольку ходка намечалась уже вторая,

в любой колонии технологу-пищевику —

на воле Матюхин имел хорошую профессию —

администрация всегда кланялась в ножки,

поэтому он прикинул, что пару лет до УДО

отсидит, особенно даже не напрягаясь,

поэтому маялся и откровенно скучал.

Соседом его по шконке был дедулька,

благообразный сельский житель,

убивший соседку, бабку-самогонщицу,

за то, что не уступила в цене за бутылку.

Убив, дедок от страха пошёл было в бега,

полгода прятался где-то в лесной округе,

приворовывая по деревням пропитание,

однако к зиме загрустил и решил сдаться,

выдав заодно место захоронения старушки.

Дед был жалок, мерзковат и неопрятен,

сокамерники насильно гоняли его мыться,

заставляли то и дело стирать бельишко —

сначала он ждал суда, потом приговора,

трясся тихонько у стенки и приговаривал:

— Только не десятку... Только не десятку...

Это ж мне шестьдесят, я ж не выйду уже...

Ребята, не дадут же мне много так, а?

Я же покаялся, признался... Женя, а?

Женька зачуханного деда откровенно презирал,

поэтому старался шутить максимально жестоко:

— Расстреляют тебя, гнида! Я вчера слыхал,

что смертную казнь Жирик ввести хочет...

— Не может быть! Женя, я ведь сознался!

— А зачем прикопал? Да ещё и в навозе?

— Да там случайно навоз рядом лежал...

— Точно, слышал я, — ввинчивался в разговор,

подмигивая Женьке, мошенник Герцман. — Всё!

Это называется "убил с особым цинизмом"!

— Ах ты, Господи... — старик начинал плакать.

Степанов слушал сокамерников и клялся себе,

что обязательно запишет всё это, когда выйдет.

В камере записывать свои впечатления было опасно —

в тюрьме таких вещей не понимают: "стукач?"

Два его арестантских месяца завершались,

сокамерники, отъевшие ряхи на его харчах,

дружно просили Степанова оставаться.

Он смотрел на их вполне безобидные лица,

улыбался и вспоминал свои первые дни в СИЗО.

В первый же день его проверили на вшивость:

— Эй, кто тут с машзавода?

Вы директора своего видали?

Может, знает кто что-то за ним, а?

Предъявить кто-то ему желает? —

с ухмылочкой громко спросил у сидельцев Серёга,

"бродяга" со стажем, старший их камеры.

К Степанову повернулись незнакомые лица.

Он замер — мало ли кого и за что увольнял!

Кровь ударила в щёки — предстояла расплата…

Нависла совсем нехорошая тишина,

но тут вылез вперёд маленький человечек Чапа

с лицом, похожим на смешную собачью мордочку.

Он ощерился в улыбке и сказал, пришепётывая:

— В лицо я его не знаю, конефно, пасаны,

но меня с двумя судимостями он сам лицьно,

лицьно, говорю, он на работу велел принять!

Степанов сел под весёлый общий хохот,

и припомнилось ему почему-то толстовское:

«Все засмеялись, а Ваня заплакал…»

Чапа реально оказался слесарем с его завода,

Степанов к тому времени совсем запамятовал,

что однажды пошёл на контры со своим шефом,

который запрещал брать на работу судимых,

а работать тем не менее было совсем некому —

в этом городишке сидел каждый второй работяга...

Впрочем, в лицо всех работников он не помнил,

Чапа на заводе надолго не задержался —

на пару с братом зачем-то угнал по пьяни

древний мотоцикл "Иж-Юпитер"с коляской.

Теперь брат сидел в "петушатнике",

поскольку был из разряда "опущенных",

и Чапа, конечно, с разрешения Серёги-старшего,

не раз подогревал его сигаретками —

брату, судя по всему, приходилось там несладко.

Вскоре они поехали утром на суд все втроём —

Степанов, Женька и дед-убивец.

Степанову в очередной раз отказали в чём-то там,

он и писал-то все эти многочисленные жалобы,

чтоб лишний раз прокатиться да развеяться,

да чтоб в СК не забывали о его существовании.

Женьке продлили срок содержания под стражей,

а вот деду неожиданно зачитали приговор.

Недовольный дед возвращался в СИЗО мрачнее тучи,

на посту вдруг зло прошептал Степанову:

— До хрена дали... Шесть лет за эту тварь?

— Ты ж человека убил, старый! Как это — до хрена?!

Отсидишься в зоне на огороде, пару лет скинут по УДО...

— Много! Бабка вредная была, пакостная...

Убил — и правильно сделал! Шесть лет... С-суки!

Степанов заглянул в дедовы глазёнки —

настоящие, без игры, без слёз, без дна — 

и отшатнулся, как от пощёчины.