"Космос" как предчувствие 10/10

После шести лет деревенского воспитания

родители отловили Степанова в тверских местах,

тех самых, где творили Левитан, Ахматова и Анненский,

чтобы насильно привезти на другой конец страны,

где воспитывали его отныне все понемножку —

а у семи нянек вечно бывает дитя без глазу.

Вот и Степанов рос теперь себе дальше как умел

на пыльных улицах таёжного рабочего посёлка,

получая во дворе первые душевные травмы,

а больше тумаки — на переменах между уроками

в тёмных коридорах старой начальной школы,

куда был отдан родителями с шести лет.

Хотя учился он с первого класса на "отлично",

никогда не был трусом, зазнайкой или стукачом,

но одноклассники были постарше и покрепче его,

а мать смотрела на его успехи с большим сомнением,

называла часто в сердцах "недолугим", слабаком,

понимая, что учёба — одно, а жизнь — другое.

Ничто не предвещало беды, когда семи лет от роду,

после окончания первого класса, на каникулах

родители сплавили Степанова в пионерский лагерь,

добираться в который надо было теплоходом

по Амуру ещё километров сорок на север

от большого города Комсомольск-на-Амуре.

Лагерь, новый, красивый, называвшийся "Космос",

стоял аккуратными шпалерами на склоне сопки

вдоль галечного берега амурской протоки Шарголь.

Добраться отсюда назад по земле через дикую тайгу,

полную мошки и приключений, было нереально.

Юный Степанов тот страшный день в своей жизни

запомнил навсегда — воспитанный без детсадов,

наивный, он доверчиво шлёпал за своей матерью,

которой было тогда неполных двадцать пять лет.

У входа в парк Гагарина, где галдели сотни пионеров,

та поскорее сдала вожатым ошарашенного сына,

чтобы успеть пробежаться по городским магазинам.

В лагере юному октябрёнку пришлось несладко —

мало того, что сам он никого тут не знал,

был не местный и даже совсем не городской,

так ещё и оказался малосамостоятельным юношей,

вечно везде опаздывал и косячил, огребал тумаки,

и, хотя всегда скромно держался в сторонке,

доверчиво вёлся на всякие разводы —

он ведь не имел никакого опыта городской жизни.

По счастью, отряду "малышни" не досталось вожатых,

поэтому их отряд придумали раскидать по остальным,

Степанову повезло попасть в первый, самый крутой,

отныне лагерная жизнь его немного устаканилась,

ведомая добрыми руками уже вполне взрослых ребят,

ненавязчиво научивших его чистить зубы по утрам,

стирать собственные носки и заправлять постель.

Степанов, как всякий очкарик, шумных игр чурался,

зато начал ходить в библиотеку и читать неподалёку,

читал он быстро, тем самым доставая библиотекаршу,

не успевавшую записывать в его формуляр книжки —

она устроила ему проверку и была ошарашена

памятью и быстротой чтения юного провинциала.

Книжки скрасили жизнь молодого "каторжника" —

Степанов воспринимал путёвку как наказание,

остро чувствовал своё одиночество, часто плакал,

безуспешно просил заехавшего дядьку забрать его,

с первого дня сушил сухари на случай побега,

жадно слушая рассказы бывалых "побегушников" —

до тех пор, пока не случилось то, что случилось.

Неделю стояла лютая жара, все изнывали от пекла,

потом вдруг ударили проливные холодные дожди,

протока забурлила, вода стала прибывать —

как так случилось, вспомнить теперь уже трудно,

была какая-то суматоха, все бегали, что-то кричали,

а потом в одно прекрасное утро вдруг выяснилось,

что лагерь пуст — вечером пионеров эвакуировали.

На Амуре бушевал шторм, забрать всех не успели —

так Степанов с друзьями стали хозяевами лагеря.

Началось наводнение, пошла совсем другая жизнь...

Брошенные дети сбились в стаю маленьких волчат,

ели, что попадётся — варили им теперь нечасто,

продуктов в лагере осталось мало, а повара уехали.

Они прожили так всего-то дней пять или шесть —

но ему показалось, как будто прошёл месяц.

Отныне всё встало для него на свои места,

не следовало ждать и на что-то надеяться,

именно так был устроен весь окружающий мир —

он и вправду оказался в нём никому не нужен,

это открытие следовало просто принять и понять.

Степанов перестал терзать себя глупой тоской —

он почувствовал себя аборигеном, индейцем из кино,

понял весь ужас одиночества и разгадал его силу,

научился стоически переживать неизбежное.

Когда уезжавшие вернулись, то Степанов и его "стая"

встретили своих бывших товарищей с презрением —

если те струсили, сбежали, предали, то какая тогда

после всего этого между ними могла быть дружба?

Отныне жили врозь — и вели себя как волки.

...Шторм с размаху швырял судёнышко на дебаркадер.

Едва угадав сына в нечёсаном ободранном существе,

мать заголосила, словно по покойнику.

Потеряв очки — давным-давно и неизвестно где —

похожий на семилетнего старика, он на ощупь шёл по трапу,

в разодранных кедах, с вещмешком за плечами,

пионеры уважительно расступались перед ветераном,

одним из тех, о ком потом будут рассказывать легенды

у стреляющих искрами огромных пионерских костров.

Мать кое-как привела Степанова в божеский вид,

лишив имиджа беспризорника времён гражданской,

но это было только внешне — внутри он стал иным,

теперь он знал истинную цену всем добрым словам,

он понимал, что люди хотят прогнуть его, сломать,

подстроить под себя, хотят решать всё за него —

и ничего на свете не было отныне важнее личной свободы.

Потом таких каникул было у Степанова ещё много —

каждый год родители отправляли его куда-нибудь,

обычно в пионерлагерь неподалёку от Тейсина,

желательно смены на две, чтоб промаялся до осени —

зачем им это надо было, почему?

Занятий ему хватало и дома — книги, гитара, кино.

Именно там, в этом лесном лагере,

он научился пить и курить, целоваться,

выучил наизусть непотребные песни,

стал материться не хуже сапожника,

безусловно, всё это было очень весело —

да, он стал таким же, как все его сверстники,

но разве он сам хотел этого?

Лагерь "Космос", 1976 г.