Побег из Тбилиси 10/10

— Чинчрака, чинчраквелла! —

грянуло где-то трескучее радио

развесёлую грузинскую песню.

Степанов посмотрел на часы.

Было всего шесть утра,

но гостиница уже не спала,

растревоженная шагами,

голосами и прочими звуками.

— Робин Крузо! Где ты был?

Где ты был и куда ты попал?! —

простонал с соседней койки

его напарник по командировке.

Свою первую ночь в Тбилиси

они вместе с экспедитором,

весёлым беспечным парнем,

носившим звучную фамилию Головатюк,

провели в гостинице для спортсменов

под велотреком в Сабуртало,

была тогда на окраине города такая —

с номерами на сорок человек,

удобствами в конце коридора

на восемь посадочных мест

и железными ржавыми койками,

панцирные сетки на которых

провисали до самой земли.

Нет, велогонщиком Степанов не был,

просто это было единственное место,

где их, "русских оккупантов",

согласились принять на ночлег

"гостеприимные" грузины.

Они объехали все гостиницы Тбилиси,

но мест для них не было нигде —

заселяли кого угодно,

только не русских.

Когда Степанов тщетно пытался заснуть,

взбудораженный пережитым за день,

в голову ему пришла странная мысль:

"А почему же тогда в Москве

все гостиницы забиты кавказцами?

Что это за странный такой,

односторонний подход?

Если вы так не любите нас, гостей,

зачем тогда сами едете к нам в гости?"

В самом начале девяностых

народы СССР вдруг дружно

перестали быть братьями,

и первыми ощутили это на себе

несчастные командированные.

Но не Степанов у себя в России

указывал украинцу на дверь,

это его называли "москалюгою"

и начальник вокзала в Полтаве,

и бритый дядько в Житомире,

и весёлые львовские красотки...

И особенно досадно Степанову было потому,

что текла в его жилах

добрая доля украинской крови.

Но чёрт с ней, с Украиной —

там хотя и ворчали что-то под нос,

но всё ж таки пока заселяли и наливали,

а вот с Грузией было совсем плохо.

Мало того, что года полтора назад,

в апреле восемьдесят девятого

армия порубала тут лопатками

три сотни "мирных демонстрантов",

так ещё и добраться сюда

становилось всё трудней —

самолёты летали через раз,

с керосином были перебои,

их рейс из МинВод был последним —

после этого авиасообщение Грузии

с внешним миром прекратилось

всерьёз и надолго.

Степанов понимал, что влип

в очередную неприятную историю.

Шёл декабрь девяностого,

Тбилиси встречал их неласково —

первыми чувствами на грузинской земле,

были разочарование, горечь и досада,

как выбираться, было непонятно,

однако Степанов по молодости лет

смотрел на жизнь оптимистически,

и поэтому утренние красоты местных гор

быстро затмили в его глазах

все эти мелкие неприятности.

Поезда в Россию давно не ходили,

но на железнодорожном вокзале

нашлось, по счастью, квартирное бюро,

они кое-как протиснулись в метро,

полное недружелюбных небритых мужчин,

услышали вскоре объявление —

"Шэдгуни садгури Авлабари!" —

вышли и заселились в полуподвальчик

старого домика на Авлабаре,

одной из стен которого

был экран летнего кинотеатра.

Потом новоявленные квартиранты

первым делом отоварились

на местном рынке мандаринами.

Им предстояла непростая задача.

Империя начала разваливаться давно,

связи с республиками сошли на нет,

министерство приняло решение

свозить в Подмосковье все наработки

по освоению новых изделий,

для чего создало специальную группу

из хорошо подготовленных лиц,

которые приезжали куда-нибудь в Латвию,

изымали с помощью местных особистов

документацию, чертежи и опытные образцы,

грузили в зелёные оружейные ящики

и везли куда-нибудь в Ковров, в секретный НИИ.

Националистам такая экспроприация

совсем не нравилась, бывали эксцессы,

иногда доходило до применения оружия,

но большая страна ничего не знала,

митинговала, кушала, спала спокойно —

"вежливых людей" учили работать тихо.

Нашёлся такой заводик и в Тбилиси,

собирали там какие-то микродвигатели,

комплектующие получали отовсюду —

промышленность в Грузии

после смерти Берии и Сталина

практически сошла на нет,

поэтому кто-то придумал

загрузить грузин (ха-ха) сборкой,

которая особого ума не требовала.

Логистика в СССР никого не волновала —

тарифы оплачивала Родина-мать.

Однажды Степанов спас Отечество,

предотвратив перенос производства

колпачков для лекарств на Дальний Восток.

Да, было бы весело отгружать ежедневно

и гнать через весь Транссиб в Россию

по пятьсот коробок в пятьсот разных мест...

Заводик был так себе, одно название —

средней руки деревенские мастерские,

неосторожный нахальный Головатюк

повёл себя громогласно и вызывающе,

директор предприятия перепугался,

начал лепетать что-то странное,

дескать, нету и неизвестно куда пропало —

по всему выходило, что приехали они зря,

забирать, кроме чертежей, было нечего.

Однако на улице тут же подошёл к ним

тёршийся в коридоре заводской конторы

весёлый грузин по имени Шота и шепнул:

"Слюшай, да? Скока тыбэ нада, э?"

Степанов вернулся и нажал на директора,

который признался, что есть указание

без разрешения Верховного Совета

никому из России ничего не отдавать.

Они опоздали всего на полмесяца.

Но директор был парень ушлый,

ссориться на всякий случай не хотел,

поэтому согласился отдать документацию.

Такой исход дела Степанова устраивал,

вскоре ему принесли кучу папок,

директор успокоился и намекнул,

что за деньги готов на большее,

но Степанов решил подстраховаться,

запросив согласие министерства,

он оказался прав —

технари по телефону ему ответили,

что двигатели древние, как дерьмо мамонта,

но чертежи ещё вполне могут пригодиться.

Задание было почти выполнено,

но вернуться с победой на Родину

не представлялось возможным —

из-за полного отсутствия керосина

самолёты никуда не летали,

билетов в кассах не продавали,

поезда через Абхазию не ходили,

сотовой связи ещё не выдумали,

интернета, соответственно, тоже —

в общем, жопа вырисовывалась полная.

Незадачливые командированные

решили срочно отыскивать ГУГА —

Главное управление гражданской авиации.

На свою беду побрели пешком,

то и дело раскрывая рты —

старый замок Метехи охранял

какой-то царь на огромном коне,

за мостом встретилась им семинария,

в которой некогда учился Сталин,

по старым улочкам вышли на Руставели —

там-то и ждал их неприятный сюрприз.

Головатюк, белобрысый юноша

типично славянской внешности,

по обыкновению, раскуражился,

привлекая внимание прохожих

громким голосом и эпатажными выходками,

к нему подбежала женщина в чёрном,

удивительно напоминавшая ведьму,

завыла, заорала и смачно плюнула в лицо,

Головатюк опешил и разъярился,

со всех сторон площади к нему кинулись

аналогичного вида дамы —

пришлось спасаться бегством.

Оказалось, что экспедитор вздумал

повыпендриваться на том самом месте,

где не так давно пролилась кровь,

им несказанно повезло в тот день —

новые адептессы националистических идей,

сторонницы какого-то Звиада Гамсахурдия,

могли запросто растерзать их на куски.

С тех пор Степанов осторожничал,

при виде любого стороннего внимания

переходя на немецкий или английский,

пару раз удавалось сходить за латыша,

бережёного Бог бережёт, считал он.

Потянулись долгие серые дни,

денег хватило ненадолго,

хозяйка продавала им козье молоко —

питались только молоком,

купленными мандаринами да хлебом-лавашом —

"пури" продавался в местных пекарнях

прямо с печи, с пылу с жару —

Головатюк, выучивший пару грузинских слов,

гордо оглядывал толпу и кричал пекарю в окно:

"Э, биджо! Ори!", что означало "малыш, два",

старый грузин, умиравший от смеха,

бросал ему два горячих лаваша,

экспедитор алчно впивался зубами

в первый попавшийся и плёлся домой.

Прошла неделя, за ней вторая —

они каждый день ездили в аэропорт,

переполненный шумной злой толпой,

но всё было бесполезно.

На последние копейки Степанов

отправил жене телеграмму:

"Задерживаюсь. Следи новостями".

Жена ничего так и не поняла,

однако решила, что дело плохо,

позвонила Степанову на работу:

"Верните детям отца, изверги!"

Когда в аэропорт пришёл керосин,

они бросились в ГУГА за авиабилетами,

начальник управления с великим трудом

нашёл им пару мест, и то через неделю —

Степанов не хотел больше ждать ни дня,

ему осточертело всё —

Головатюк, коза, подвал, мандарины,

хмурые грузинские лица,

недоверчивые глаза прохожих,

сам Тбилиси, увязнувший в сыром ущелье —

он отчаянно захотел вдруг домой,

к детям и жене, которых видел мельком,

только между командировками —

Рига, Питер, Москва, Казань, Ростов,

Симферополь, Киев, Полтава —

это был только один прошедший год.

К окошку дежурного было не пробиться,

туда пытались просунуться одновременно

как минимум две сотни чёрных голов,

в зале стоял шум и гам,

все курили и плевали прямо на пол,

шансов прорваться не было никаких —

но тут бывший армейский повар Головатюк

вскочил на чей-то огромный чемодан

и без всякой подготовки понёс с плеча:

— Граждане пассажиры!

Всем сохранять полное спокойствие,

организованно проходить к выходу,

никакой паники — в здании бомба!

Тишина разверзлась у его подошв

ровно на одну секунду —

народ в ужасе бросился кто куда,

Степанов торпедой влетел в окошко,

показывая "корочки" и билеты,

трём мужчинам, стоявших за стойкой,

перехватил у одного, русского с виду,

знакомый профессиональный взгляд:

— Спецгруз, два места на Москву! 

Ребята, выручайте!

Молодой грузин что-то было заблеял в ответ,

но на его плечо легла тяжёлая ладонь:

— Оформляйте... эээ... коллегу.

Салон был набит тётками в чёрном,

которые подскочили, едва самолёт сел во Внуково,

начали доставать свои узлы и шмотки,

одна дама толкнула Головатюка,

замешкавшегося в проходе,

тот неожиданно для всех пассажиров

начал в ответ тоже орать на неё,

голос по радио требовал пассажиров сесть,

самолёт не спеша катился к стоянке,

дама обратилась к согражданам,

те начали что-то кричать на своём,

и тут Степанов не выдержал,

встал, обернулся и зарычал:

— А ну-ка сесть, суки! Вы тут не дома!

За мокрым стеклом иллюминатора

была уже его земля, его Родина.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Это были последние дни декабря 1990 года.

9 апреля 1991 года Верховный Совет Грузии

во главе с националистом Звиадом Гамсахурдией

провозгласил независимость от СССР.

Через девять месяцев, в январе 1992 года,

Гамсахурдия был объявлен вне закона

и признан психически нездоровым человеком.

Две недели на проспекте Руставели

шла настоящая война

с использованием артиллерии и танков.

А ещё через два года, в декабре 1993 года,

Звиад Гамсахурдия погиб в горном селе

при невыясненных до конца обстоятельствах.