Баллада о пропавшем письме 10/10

1.

«Она? Точно, она!»

Степанова словно ударило молотом в грудь,

дышать сразу стало нечем,

кровь кипятком ударила в виски,

мир покачнулся и потерял звуки.

Женщина стояла возле витрины с алкоголем,

рассматривая красивые этикетки,

и Степанов как-то сразу почувствовал,

что она явно уже хорошо подшофе.

Пуховичок, яркий макияж, злые глаза —

она почти не изменилась,

она была всё такой же,

маленькой надменной контролёршей СИЗО,

которая когда-то каждый день

важно прохаживалась по «продолу» —

так обитатели изолятора именовали коридор.

Контролёров-женщин

в Энском СИЗО было всего двое —

все звали их «чёрненькая» и «беленькая».

Чёрненькая, шумная разбитная Викуся,

занималась хозчастью, передачами и свиданиями,

а беленькая, которую величали

не иначе как Светланой Николаевной,

с важным видом надзирала за арестантами.

Она любила бесшумно подкрасться к глазку,

чтобы поймать сидельца

за чем-нибудь запретным.

Но Степанова всегда спасал хороший слух —

в тюрьме это самое важное достоинство —

и наступавшая в коридоре тишина

недвусмысленно говорила ему о том,

что сегодня «белокурая бестия»

снова вышла на охоту.

Она медленно, осторожно на цыпочках

кралась и алчно приникала к глазку,

чтобы тут же с криком отшатнуться в сторону —

он всегда ждал её, стоя прямо за дверью.

— Вот дурак! Ха-ха-ха! Пугаешь…

Письмо приготовил?

Степанов подавал ей из рук в руки

очередной незапечатанный конверт,

перед отправкой на волю

все письма перлюстрировались,

а он писал тогда много,

по пять писем в неделю,

в ожидании апелляции на приговор

времени было хоть отбавляй,

и большей частью, конечно,

Степанов писал жене —

пытаясь поддержать её хоть так.

Мир после приговора не рухнул,

жизнь неспешно шла дальше,

но теперь все возникающие вопросы

приходилось решать из тюрьмы,

с поправкой, так сказать, на «посадку».

В этой суете было много полезного

и местами даже конструктивного,

она позволяла отвлечься,

надо было привыкать к новой реальности,

создавать какие-то запасы,

готовить прочную материальную базу

для более-менее сносного житья-бытья,

чтобы до конца срока «затихариться»,

став скучной деталью местного пейзажа.

Таковы были новые правила игры.

Степанов начал готовиться к «посадке»

ещё задолго до приговора,

по многим признакам

с горечью уверившись в том,

что правосудие в отношении него

откровенно избирательно, слепо и глухо.

За время суда он отредактировал

сотни четыре отборных книг,

их оставалось теперь

только распечатывать и передавать,

Степанов боялся лишиться чтения,

отрады, которая спасает в тюрьме,

позволяет уходить в иные миры.

После вступления приговора в законную силу

статус арестанта резко меняется,

и многие льготы отныне

становятся ему недоступными,

передач разрешают очень мало,

свидания дают всего раз в год —

и тех могут запросто лишить,

ибо ты теперь не случайный гость,

ты — перевоспитуемый уголовник,

почувствуй, как говорится, разницу.

— Давай своё письмо, Степанов!

Я ещё вчерашнее не дочитала…

Письма из тюрьмы пишутся

далеко не просто так —

пишущих письма гораздо чаще

освобождают по УДО,

поскольку это признак лояльности,

вот он ты, прозрачен и понятен,

«активно встал на путь исправления

и желаешь вернуться в ряды членов общества».

А ещё письмами взбадривают

родственничков и знакомых,

поскольку сидельцы считают всех «вольных»

обязанными им «чисто по жизни»

и требуют, чтобы те не расслаблялись

и заносили побольше «чай-курить».

Но тут был совсем другой случай.

«Не дочитала вчерашнее… Вот сучка!»

Вчерашнее письмо Степанова

было адресовано жене,

он написал ей много, откровенно и об интимном,

хотя знал, что прочтут —

но не мог не написать,

потому что чувствовал и понимал,

как давно она ждёт от него

этих простых и важных слов.

Жизнь невеликой семьи Степановых,

размеренно катившаяся по звонким рельсам,

в одно мгновение рухнула под откос,

всё вокруг изменилось —

куда-то сразу пропали друзья,

зато искренне сочувствовали и помогали

какие-то малознакомые люди,

Степанов перестал быть своим

для вчерашних знакомых,

зато стал своим в Зазеркалье.

Теперь он был обязан объяснить жене,

как им теперь жить дальше,

как им обоим приспособиться

к этой новой системе координат,

нарисовать для неё новый план действий

и дать твердые гарантии того,

что он сбережёт себя прежнего,

что в их отношениях

всё останется так, как было,

что он не вернётся домой

чёрным чужим человеком…

— Ох, и мастер же ты про любовь причёсывать,

оборжаться — прям ангел, да и только…

Контролёрша явно провоцировала его.

Но зачем? Кокетничала,

наслаждаясь своей полной властью,

или хотела намеренно устроить скандал?

Если бы такое случилось,

то Степанова из тихого СИЗО

немедленно отправили бы

в далёкую таёжную колонию.

Это была весьма опасная дамочка.

Недавно «беленькой» чем-то не понравился

шустрый парнишка из обслуги,

безобидный и работящий,

и она ни с того ни с сего

написала рапорт об угрозе нападения,

свидетелей которому не было,

на камерах было видно только то,

что они постояли вместе минуту и разошлись,

но вечно смурной «хозяин»-подполковник

особо разбираться не стал,

и мальчишку в два счёта

выкинули «на Будукан»,

где у него были тёрки с «чёрными»,

и поэтому ничего хорошего

его там совсем не ожидало.

Эта наглая «сучка крашеная»

походя сломала пацану жизнь

и мерзко хихикала потом с напарницей:

«Да пошёл он нах*й! Пусть знает…»

Увы, таковы были правила игры,

и Степанов нынешний,

ещё вчера на воле посчитавший бы

общение с такой «мадам»

полным нон комильфо,

ненавидя себя, просительно-умоляюще

прокричал сквозь лязганье

захлопнувшейся «кормушки»:

— Светлана Николаевна!

Отправьте мои письма, пожалуйста!

2.

Всё это пронеслось в голове Степанова

столь стремительно, что его пошатнуло.

Он вдруг вспомнил, что его письмо

так и пропало тогда, сгинуло,

вспомнил тот давешний смурной осенний день,

своё бессилие, унижение и отчаяние.

Всё было, как будто вчера,

и ударившая в лицо Степанову жгучая краска

была точно такой же, как тогда,

и щёки его загорелись от ненависти и стыда

точно так же, как тогда, много дней назад.

Он стоял и смотрел на неё,

прекрасно понимая,

что нельзя давать воли чувствам,

но в душе его бушевала такая буря,

что пальцы свела судорога --

ему страстно захотелось

сжать сейчас горло этой дряни

и колотить её головой о каменный пол,

извлекая сладостные звуки

«бооом, бооом, бооом»…

Как назло, она повернулась,

наконец-то увидев Степанова,

стоящего в распахнутом пальто

всего в десяти шагах от неё,

и сама шагнула к нему навстречу.

— О! Привет! Узнал? — она засмеялась,

и Степанов почувствовал запах перегара. —

А ты чего тут? Отовариваешься?

А мы бухаем, у Наташки днюха,

а, ты её не знаешь, она после вас пришла.

Что, работаешь или так?

Как ты там писал — частные инвестиции, да?

Чистенький такой, прям я вас умоляю…

Сколько раз Степанов представлял себе

в те серые беспросветные дни

встречи со своими охранниками на воле!

Но все они разочаровали его,

насмешили, и даже огорчили,

потому что вне забора с проволокой

«герои в камуфляже» резко сдувались,

скулили, заискивая перед бывшим зеком,

лепетали что-то про «собачью службу»,

а иногда даже спрашивали насчёт работы.

В России всё ненадолго и всё переменчиво,

за четыре долгих года

монотонных судебных заседаний

под недоброжелателями Степанова

зашатались кресла,

губернатор уже не знал,

кому бы поскорее спихнуть

дотационную и проблемную область,

бизнес в которой он задушил сам,

а чиновная Москва между тем

алчно требовала откатов,

ничего не гарантируя взамен.

То и дело Степанов читал в новостях

хорошо знакомые имена:

«арестован, задержан,

получил срок, дал показания».

Местный городской бомонд

уже снова мило улыбался ему,

как будто ничего не случилось,

ему снова предлагали дружбу,

истинная цена которой

была Степанову давно и хорошо известна.

Но эта «королева продола»,

когда-то прозванная так

матёрыми хриплоголосыми «коблами»

из женской колонии в Матвеевке,

оказалась куда круче своих сослуживцев

и выдавала ему сейчас жару по полной…

— Хули ты вылупился?

Откупился, заплатил, да?

Думаешь, всех купить можно?

А вот тебе, на! – орала она. ---

Письма-то какие писал про любовь,

рожа твоя камерная, я-то поверила,

думаю, вот оно как у людей бывает,

не просто потыкал спьяну да спать лёг,

у людей отношения, любовь --

всё прям как в романах…

Почему вам, бл*дь, одно,

а нам -- всегда другое,

почему у вас жёны принцессы,

а мы как шлюхи подзаборные,

вы же врёте всё, сволочи, врёте и воруете,

а я, может, тоже хочу быть богиней любви-и-и!

Она скривила злое кукольное личико

и горько заскулила.

Вокруг собрались зеваки,

спешила охрана.

Про богиню любви

Степанов как раз тогда и написал

в том самом давнем злосчастном письме,

которое так и пропало где-то,

он писал про то, что все эти

Изиды, Астарты, Венеры и Афродиты

были суть утилитарными богинями,

этаким сборищем сельских доярок,

если хорошо разобраться,

а богиня любви, она должна быть

совсем не такой…

— Что ты замолчал-то, зечара?

Что ты затих? Ты что, не понял?

Отсидел своё, так иди и спрячься,

потому что ты всё равно снова сядешь!

Сядешь! Сядешь! Ааа, бл*дь!!!

Боже мой, как это всё было глупо --

нарваться на пьяную «охранницу»

и слушать теперь всё это дерьмо.

Но нечто подобное со Степановым

рано или поздно должно было случиться,

эту Голгофу нужно было пройти до конца.

Глупо было объяснять

этой ошалевшей от страха

пьяной истеричке,

да ещё посреди толпы в супермаркете,

что он был ни в чём не виноват,

что судьи долго ломали голову,

за что же его посадить,

потому что сажать было не за что,

а когда наконец посадили его,

то в их тупом законе

оказалась нехилая брешь,

через которую Степанов через полгода

просто и незатейливо вылез.

Сам того не ожидая,

он в одночасье вернулся на волю,

но дети до сих пор смотрят на него странно,

а в новом бизнесе у него тоже

всё совсем не шоколадно,

и вообще завидовать-то особенно нечему…

Но Степанов просто стоял и молчал.

Уйти было уже нельзя.

На его счастье, шоу быстро закончилось,

подоспели пьяненькие подруги,

потерявшиеся среди распродаж и дегустаций,

кое-как утихомирили и утащили к выходу

рыдающую белугой

напарницу по трудной профессии.

Степанов выбрал дрожащими руками

бутылку первого попавшегося виски

и вышел на вечернюю улицу,

под колкие отмороженные звёзды.

На холодке его отпустило,

он вспомнил про «богиню любви»

и наконец догадался – «белокурая Жози»

явно сохранила украденное письмо,

перечитывая его время от времени,

ему стало её по-человечески жаль –

она привыкла безнаказанно мстить

за свою неудавшуюся жизнь,

и если для Степанова вынужденное общение

со всеми этими не всегда приятными людьми

давно закончилось,

то она обречена на гораздо худшее,

она каждое утро возвращается в ад,

и душа её уже давно отравлена злом.

Это было удивительное облегчение,

Степанов неожиданно понял,

что старая обида в нём наконец-то умерла,

дверь в прошлое тихо затворилась,

нескончаемая тупая боль пропала,

какофония исковерканных мыслей затихла,

ему перестало быть стыдно

за своё тюремное прошлое,

теперь Степанову было безразлично,

что люди рассказывают о нём,

более того – он загорелся желанием

рассказать им всю правду о том,

что с ним когда-то случилось,

пусть даже в ущерб себе.

Он вдруг понял важную вещь --

если он не зафиксирует свою версию событий,

пускай сумбурную, косноязычную и субъективную,

то на свете останется только та,

что изложена суконным языком

на страницах судебного протокола.

Не раз и не два самые разные люди --

друзья, родные, знакомые и незнакомые --

пытались потом отсоветовать Степанову

писать «мемуары» об этом времени,

просили и даже требовали от него

поскорее забыть о «чёрных годах»,

но он категорически отказывался.

Это всё-таки была его жизнь,

и какой бы она ни была,

он любил её всю --

такую, какая досталась,

и другой бы никогда не пожелал.