Двойной агент 10/10

Что сказать о том времени? Мы были молоды, и все как один страстно мечтали о быстром литературном успехе. Сейчас это называется сделать себе имя. А тогда слава казалась настолько же лакомой, насколько недостижимой, но мысли о ней согревали. 

Конструкторское бюро, где я в то время работал, располагалось на третьем этаже не вполне обычного, ге-образного, если смотреть сверху, дома.    Единственный вход, когда-то, парадный, находился во дворе. При мне он представлял собой жалкое зрелище: обветренный такой грот из ноздреватого камня, скорее всего, оснащенный когда-то представительными дверьми и даже ливрейным лакеем, но утративший в вихрях враждебных и то и другое. Несколько мраморных ступеней, ведших вглубь, тоже оставляли желать, щербатые, стертые миллионами подошв. Весь облик строения, с отверстым фасадом во дворе, походил на старого, разжалованного из офицеров, и в конец опустившегося матроса, благо под боком плескалось Черное море. Прямо под нами, на втором этаже нашей лестничной клетки ютилась другая контора, но дом все-таки считался жилым. Приходилось пересекаться с жильцами и даже раскланиваться с ними. 

Помню, в то лето, о котором речь, у меня завязались бархатные отношения с одной прекрасной, но замужней барышней, тоже повернутой на стихах, и тоже вполне безымянной. Служила она не очень далеко от меня, на расстоянии пары кварталов. Каждый день, в обед мы с моей Ольхен встречались. Она выходила из точки КМ, я - из точки КБ, и мы шли друг к другу навстречу, и где-то рядом с точкой ОТ происходил контакт. Известно, что живая романтика благотворно действует на творческую жилку, поэтому одним из стимулов наших ежедневных свиданий, отнюдь не главным, как нам казалось тогда, было чтение друг другу свежайшего и ожидание, увы, прогнозируемой реакции. Помнится, я читал ей такие, пышущие юношеским вожделением, строки:

Что пропасть под нами, пока

Забыто, забыто, забыто.

Под нами лежат облака,

Которые тверже гранита.

Ольхен принимала их на ура, я тоже чувствовал себя в ударе. Однако на мой теперешний вкус стишки более чем средние.  Обращает на себя внимание это "пока", придавленное троекратным, точно хоровым, "забыто". 

Думал ли я тогда про обреченность наших отношений? Наверное, да. Так или иначе барышня обманывала мужа, а шуры-муры, растущие на лжи, долго не живут. Едва ли меня это как-то заботило. А сейчас, уж точно, это не имеет значения, зато акапельное "забыто" кажется мне возрастной меткой, свидетельствующей, что с памятью у юного автора было все в порядке.

Однажды что-то не заладилось, начальник куда-то отослал меня по делам, в другой район, что ли, и свидание сорвалось. Когда я вернулся к месту работы, обнаружил такую картину.  Рядом с главным входом, в чудом уцелевший дверной косяк с внутренней стороны, с давних времён был вбит капитальный, плотницкий гвоздь с рифленой по-ухарски заломленной шляпкой. Для чего и когда его здесь оставили, никто толком не знал. Как бы там ни было, все к нему привыкли, не обращали внимания, и праздных вопросов не задавали. 

В тот день, в момент, когда я вернулся, конторский люд валом валил с обеда, и многие оглядывались на этот гвоздь, потому что кто-то наконец придумал ему отличный способ применения. Выдумщик наколол на него записку, сложенный вдвое тетрадный лист. Вместо адреса на нём красовалось моё имя. 

Честно говоря, ничего особо экзотического в таком способе передачи новостей не было. Дело в том, что подобным образом в нашем городе связывались друг с другом богемно настроенные субъекты. Отсутствие мобильной связи и дефицит связи наземной толкали их на изобретательность. На подступах практически любой художественной студии красовался, может быть, не такой внушительный, как наш, но всё же отчетливый гвоздик, на который неудачливые гости нанизывали свои сообщения. Иногда в таких местах не было даже дверного звонка, но гвоздь имелся. И это разумно, потому что постучать в дверь может практически любой придурок, даже при перебоях электричества, а вот сообщить отсутствовавшим хозяевам что-нибудь важное, типа "такие-то заходили, никого, кроме сварливой шавки, не застали", иначе было затруднительно. 

Обычай этот, как я уже сказал, касался художнической, и иже с ней, среды. К примеру, дома у нас, рядом с дверью никакого гвоздя не было, один лишь электрический звонок, тенькавший как птица. Нет правда, при всем желании, нашу семью назвать богемной было трудно, не было ни единого признака. Напротив, все в родительском доме, от мелодичного звонка, до подписных изданий на полированных румынских полках, говорило о мелкобуржуазных корнях. Правда, папа глухо рассказывал о каких-то цадиках в нашем роду, но никаких подтверждений этому факту предоставить не мог. И потом, какая из цадиков богема? А самое главное, у меня дома стоял телефон, который иногда помалкивал, а иногда трезвонил без перерыва не хуже вертушки в кремлевской приемной. Чувствовал ли я себя обитателем двух враждебных миров в тот момент, когда братья-технари, не выпуская из виду, адресованную мне, записку, нестройными рядами поднимались по лестнице? Чувствовал ли я себя двойным агентом? Не помню. Полагаю, я думал, что подойти и взять записку прилюдно, не будет особым геройством. Просто все узнают, как меня зовут. Итак, геройством это не будет, но не подойти, пройти мимо записки, словно я - не я, будет подлиным предательством. А потом я подумал, что сделанное себе имя, это - еще не все.