Отравленный источник 10/10

Прекрасно помню, как в голову пришла эта идея. Заканчивалось лето, мне следовало отправляться в Москву, и тут возникла тема осенних сапог для жены. Оказалось, что ей не в чем ходить. Я предложил поискать в столице, и чтобы не промахнуться с размером, попросил выдать мне мерку.  

- Не выдумывай! - С порога возразила жена: Что значит мерку? Было заметно, что моё предложение ей не по нутру. Не удивительно, я прекрасно знал в чем причина подобного скепсиса. Обувь перед покупкой следует примерять, потому что мерка, это – еще не все. Пускай даже речь идёт о затяжных дождях, непролазной грязи и судоходных лужах. Мерка, это - пол-дела, четверть дела, когда речь идет об импортной обуви, одна десятая дела. И разговор уже не об удобстве и непромокаемости предполагаемых сапог, разговор о беспокойстве, которое производит женщина в мужских и женских сердцах своей походкой и выправкой. 

Разумеется, все это – субъективно, то что называется ''на вкус и на цвет", или стоит выразиться покороче, и побезотносительней. Разве нельзя сказать, что коль скоро правильный размер – первая половина дела, то вторая и окончательная его половина, это – чтобы обувь приятно было взять в руки – такой вот оксюморон. 

Видите, я неплохо разбирался и, смею налеяться, до сих пор разбираюсь в психологии моей  супруги, знаю, что поворчав немного о моей непрактичности и моей безалаберности, она сменит гнев на милость. Так и получилось. Перед самым моим отъездом, можно сказать в дверях, вручила мне картонный следок. 

- Чем черт не шутит. - Сказала она, ставя на кортонке свой пернатый автограф.

 - А это еще зачем? 

- Это, чтобы ты помнил ради кого стараешься и старался лучше. – Плотоядно улыбнулась она, и я понял, что возвращаться восвояси с пустыми руками без заграничных черевичек будет себе дороже.

И вот я уехал. Через пару дней начались занятия, потекла, успевшая сделаться привычной, одинокая, студенческая жизнь. 

Между прочим, этим я и отличался от шумной банды желторотых честолюбцев. Я был старше многих из них, женат, отнюдь не фиктивно, и имел уже чудесную,  четырехлетнюю дочь. Этим, прежде всего, объяснялось моё неучастие в их посиделках с попойками и попойках с разборками. Я сторонился всего этого, не только из-за стремления держать порох сухим, но и из-за желания сохранить отнюдь не лишние деньги для отлучек домой и финансовой, не боюсь этого слова, помощи семье. Именно тогда я писал такого рода признания:

Когда ж приходит на подмогу 

сиротства жалобная спесь, 

я забываю понемногу,  

и кто я и зачем я здесь. 

Точно, смысл моего пребывания вдали от дома, на узенькой коечке в студенческой общаге,  в комнате, где жили поживали еще два таких же как я безымянных писателя, постепенно сводился на нет. Москва решительно отказывалась падать в мои объятия, и ей было глубоко плевать на все мои ухищрения, Москве, с самой высокой её  колокольни, а тоска по дому лишь усугубляла эти настроения. 

При таком раскладе, нетрудно было вляпаться в историю, связаться с какой-нибудь бабой, пойти во все тяжкие. Но нет, этого я себе тоже позволить не мог. Ведь именно это я и называю, держать порох сухим. Кто-то скажет, и я даже знаю, кто, что крайне непродуктивно так поступать. Вместо того, что бы пьянствовать в теплой компании сопливых коллег и единомышленников или кувыркаться с какой-нибудь жаркой цыпой в случайной постели, я вел жизнь анахорета. Ей-богу, не хватало только акрид на обед и сеансов умерщвления плоти, жил на гроши, отказывая себе во всем, откладывал каждую копейку, ночами работал, а днем пропадал на лекциях. 

К слову, о соседях, что делили со мной крышу над головой, похоже, мы были созданы друг для друга. Они тоже не пили, не курили, веселых компаний не заводили, хотя причины для воздержания у каждого были свои. В свободные вечера, когда решительно некуда было себя деть, и когда в моем копеечном бюджете выкраивался рубль, я спускался в фойе. Там был установлен междугородний таксофон, охотно глотавший и переваривавший моё ''серебро". 

В трубке погрохатывало, как будто эфир был сложен из камней и постоянно рушился, и из-за этого громыхания доносились далёкие родные голоса. Что мне еще оставалось? Письма? Между прочим, отличная вещь, незаменимая в доинтернетовскую эпоху. Меня томила грусть, когда письма из дома запаздывали, я скучал без них, но в них было мало того вещества, из которого лепится близость. Кроме того, слова, выражавшие их суть за пару дней переставали быть новостью, они словно остывали, превращаясь в испещренную чернилами бумагу. 

 Поймите меня правильно, если бы закомплексованному подростку, завернутому в солдатскую шинель 56 размера, кто-то  с гражданки слал такие эпистолы, он был бы сам не свой от счастья и гордости. Одного единственного листка бумаги хватило бы, чтобы благополучно перетерпеть лютую, подмосковную зиму восьмидесятого года, когда столбик градусника доползал до отметки 48. С таким письмом за пазухой я был бы неуязвим. 

Но в восемьдесят седьмом, год моего поступления в институт, я после ломящихся от даров близости столов, перешел на сухой паек, и письма любимой мало, что давали. Они были сродни телефонным разговорам из-под завалов. 

Однажды кто-то из домашних заболел, или случилась другая беда, в результате чернильные строчки поползли от нечаянно пролитых слез. Этого было достаточно, чтобы  носиться с письмецом, как с писанной торбой, месяца два, пока оно не истлело в кармане. 

Как ни странно, именно следок, выданный мне напоследок, оказался самой долгоиграющей ладанкой, во-первых, потому что картон, долговечнее бумаги, а во-вторых, слова, слагающиеся в не всегда обязательные фразы, не загораживали его подлинного смысла. МОЯ ЖЕНЩИНА ПРИКЛАДЫВАЛА СЛЕДОК К СВОЕЙ ОБНАЖЕННОЙ СТУПНЕ. Разве этого мало? А еще подпись ее пернатая добавляла жару 

О-да, её подпись, это – особая тема. Выйдя за меня, она взяла мою фамилию. Примерно год потребовался, чтобы выработалась стабильная, аутентичная подпись. В результате, сравнив ее автограф с моим, я обнаружил, что моя закорючка похожа на таракана, а ее - на чудесную птичку. Как это получилось, я не знаю. 

Знаю только, что следок, его предельный, фантастический минимализм, сводил меня с ума. Часто я рассматривал его, держа, как доверчивую живность в полураскрытой гости. Казалось, своим теплом он согревает ладонь. Узенькая пятка медленно, подобно звуку, расширялась по направлению к предполагаемому своду стопы, и дальше к розовым пальчикам. Зачастую мне и рассматривать следок не приходилось. Стоило взять его в руки, как тут же в подробностях вспоминался наш дом, его уклад, а перед глазами начинали роиться, связанные с этим, упоительные картины. 

Возможно, одиночество играло со мной шутку, без понятия. И я бы не думал об этом спустя столько лет, не втемяшься мне в голову нечто бредовое. Есть ли, к примеру, какая-то разница между шедевром, реликвией и фетишем? Забыв на минуту о вечности, святости и конгениальности, скорее всего, можно решить, что нет, и никогда не было. И то, что я целовал мой следок, не только подпись, все поле, лицевое и оборотное, не делает меня фетишистом. Если же все-таки сравнить мою картонку с произведением искусства, можно сказать, единственное, чем посторонний человек способен был поделиться, прикоснувшись к ней, отнюдь не новым конгениальным прочтением, нет. Единственное, на что он оказался бы способен, это её осквернить. Так я чувствовал тогда, так я думаю сейчас, и так говорит Заратустра: источник, из которого пьют все, отравлен. 

Однажды, уходя в институт, я забыл картонку спрятать под подушку, а когда вернулся с занятий, застал своего соседа, Риталия Ялового, стоящего рядом с моим столом на одной ноге. К другой он прикладывал мой следок.

- Смотри-ка, - сказал он, похохатывая по обыкновению, - а нога у твоей жонки, как у меня.

Я ничего ему не ответил, взял из рук его кусочек картона и выбросил в мусор.

Сапог, за которыми я охотился в тот сентябрь, уже нет и в помине, и я бы благополучно забыл об этом случае, если бы перебирая сегодня бумаги, не наткнулся на письмо того года:  "А сапоги я достал. Надеюсь твой следок не подвёл. Я купил еще позавчера, они очень эффектные, серые, австрийские, непромокаемые сапожки для тебя".