Микеланджело Буонарроти. Монологи 0/10

1.

Я помню: мальчиком, гравюру взяв

У Гирландайо – Мартина Голландца –

Неделю я копировал с неё.

Там бесы, взяв увесистые палки,

Антония святого искушали

Ударами. На шумный рыбный рынок

Ходил я каждый день тогда, дивился

Зубастым рыбам; красным плавникам,

Раздутым жабрам и глазам навыкат.

Учитель мой пытливости моей

Слегка завидовал, а было мне лет десять.

Тогда намного больше, чем теперь,

Я знал, искусство сердцем понимая.

Прилежен не был я в ученье, всё

Бродил по улицам предместий флорентийских;

Там – Арно, лиловатая в закате,

На зеркале удерживала лодки;

Там – Понте Веккьо с арками, там – церкви

Небесный шарик, башенка, там вилла

Средь гор, заросших кедрами и плющем

С вкраплениями синей жакаранды.

Однажды утром мой дружок Граначчи

Привёл меня в сады Сан-Марко, там

Античные фигуры расставляли

Рабочие. Какой восторг тогда

Я испытал, бессмертные творенья

Воочию увидев в первый раз!

Античность светлая мне мрачно улыбнулась,

Заставив взять резец железный в руку

И столбик мрамора поставить пред собой:

Задумал я скопировать тогда

Сатира, фавна голову – смеялся

Божок античный, но недоставало

Всей части нижней странному лицу…

Рабочие резец мне одолжили

И дали мрамора кусок приличный,

Такой тяжёлый, что и сдвинуть с места

Не мог я – и в аллее тут же

Работать начал… А дня три спустя,

Почувствовал я взгляд. Я обернулся:

На фавна моего смотрел прохожий,

Он улыбнулся и сказал: "Все зубы

Ты сохранил сатиру-старику,

Но в этом возрасте у фавнов нет зубов".

Как хорошо теперь я это знаю!..

С тех пор я жил у герцога. Дворец

Стал домом мне, король мне стал отец,

Флоренцией прекрасной – мастерская.

2.

Любезный Медичи! В былые времена

Не так всё было; медленнее реки

Текли, по их отлогим берегам

Росли леса, холмы скрывали виллу.

Увеселений шум и ток вина

Не заглушал божественного слова,

Рассудка не мутил напиток светлый

Искусств – а тёк себе легко по жилам,

И в сердце радость, юный блеск в глаза

Он доставлял, повсюду проникая.

А что теперь? – Разлит. А ты – в гробнице

При Сан-Лоренцо, рядом с Джулиано.

Уже старик я, а совсем недавно –

Как будто день прошёл или неделя –

Был принят я тобой, одет, накормлен.

Ты подарил мне плащ тогда лиловый,

Его повсюду я возил с собой,

И, надевая или так любуясь,

Я вспоминал закатные часы –

И Арно фиолетовые воды…

Когда в изгнанье в зеркало каналов

Венеции гляделся я, когда

В Болонье я исстукивал фигуры

Для усыпальницы – передо мной текла

Река моя, придерживая лодки…

И, как монах перебирает чётки,

Перебирали звон колокола.

3.

Не долго воздухом чужбины

Дышать в те дни мне довелось.

И во Флоренцию с повинной

Мне возвращаться не пришлось.

Какая власть потушит пламя

В груди? – Какие времена

Затопчут душу сапогами? –

Лишь кисть художнику нужна.

Нужны ваятелю до смерти

Резец и мрамора кусок,

Чтоб из зернистой этой тверди

Он душу высвободить мог.

И, результатом не доволен,

Кошель положит он тугой

Себе в карман. И снова болен,

И снова бредит он пьетой.

Скучлив от Вакха – до Давида,

От Купидона – до святых.

Нет, не республикой открыта

Земля во странствиях моих.

4.

Шесть лет мне минуло, когда ушла

В мир лучший мать моя, её почти не помню.

Черты её мне видятся, размыты,

Но ярки, словно день, как будто мрамор

В каменоломнях солнечной Каррары.

И, дело странное, когда Пьету свою

Выстукивал я – образ материнский,

Её лицо в сознанье проступало.

Так проступает грунт сквозь краски слой,

Или рельефы тел сквозь твёрдый камень.

Потом меня корили, что юна

Мадонна, а Христос в своих годах.

Но разве мыслей чистота – и святость

Не дарят краски свежие чертам,

А телу – гибкость, грацию, упругость? –

Не придают движениям неспешность

И плавность даже в скорби материнской,

Немыслимой?.. Иисус же испытал

Все горести и страхи человека,

И только грех, навязчивый и тёмный

Ему неведом был – и годы

Его коснулись, как и всё земное

Небес касается… Мне кажется теперь,

Что все мои мадонны материнский

Имеют облик. Старое чудит

Порою сердце, ум как брага бродит.

То лаврами себя вознаградит,

То юный пыл в тех давних днях находит.

5.

Отец мой бил меня за то, что я

Учиться не любил, забросил

Грамматику и начал рисовать.

Я помню, разминал я глину,

Играл резцом каменотёса – мужа

Кормилицы моей. В их светлом доме

Провёл я детство раннее – и прежде,

Чем перьями писать – резцом

Я камень научился резать.

А камень был везде – куда ни глянь:

Жена каменотёса – дочь

Каменотёса же, – я с молоком

Кормилицы впитал любовь

И нежность к ремеслу каменотёсов.

Вот, твёрдость камня учит нас терпенью,

Даёт возможность много передумать,

Переосмыслить, перевоплотить

В своём сознании, пока слои

Сбиваешь с мрамора. Свободней

Себя ты чувствуешь, на досках стоя,

Как бы паря над пропастью без крыльев –

Одним воображеньем… Но во всём

Художник должен быть монументален –

И в радостях летучих, и в скорбях.

И если образ вздумает он древний

Извлечь из тьмы твердеющей времён,

То пусть в уме не сразу, постепенно,

Рождается и возрастает он.

От тесноты сознаньем отсекаем,

На Божий свет являясь по частям,

Он, наконец, предстанет, узнаваем,

Как старый друг приветливым очам.

6.

Спи спокойно, Донателло:

Мрамор брошенный не пуст.

Слышны звуки то и дело

Из его сомкнутых уст.

Спит Давид в громадном склепе,

Не исстукан и не зрим,

Как зерно живое в хлебе,

Мёртвым скульптором храним.

Но живой живому нужен, –

Молоток берёт, резец

Новый скульптор – и разбужен

Бранный отрок, наконец.

За плечом праща из кожи;

Перед боем мой Давид

Напряжённо тих, похоже,

Хоть и буря в нём кипит.

Будет худо великану,

И молва из рода в род…

Может быть, и я восстану –

Скульптор-Бог меня спасёт.

7.

Я во Флоренцию вернулся из Болоньи.

В то время власть была в руках монаха,

Будь то часовня или монастырь –

Везде он обличал и бичевал,

Покуда сам, как лёгкий прах, не взвился

К лазурным флорентийским небесам.

А до того туда летели книги,

Картины мастеров непревзойдённых,

Мандолы, флейты, редкие вещицы.

И с ними знатных горожан досуг

Кружился пеплом, устилая пьяццу.

Не знаю я, что лучше – зло ли,

Которое приносит облегченье?

Добро ли, за которым по пятам

Ступает дьявол? Сколько лет прошло,

А всё я вижу бледное лицо

Монаха у столба. И пламя

Крадётся, льнёт к полам – и отступает

На миг. И страшный крик. И ужас

Оцепененья… Бедный Джироламо!

8.

Вчера хвалил Челлини мой картон

Давнишний, с битвой славной при Кашине.

Что ж, им доволен был я – жалко мне,

Что он исчез. Солдаты в жаркий день

Купались в водах Арно. Вдруг,

"К оружию!" – раздался крик, кричал

Один из флорентийских генералов,

Заметив неприятеля. Тогда

Испуг купающихся мирно охватил,

Солдаты встрепенулись; брызги

Летели в стороны; друг друга на ходу

Толкали воины, к одежде устремившись.

Ещё бы миг – и бранная отвага

Заставила б их лица просветлеть.

Но миг сей не настал ещё – мы видим

Поспешность – не стремительность фигур.

Нередко в мастерской, врасплох захвачен

Желанием схватить резец скорей,

Или перо, – бываю озадачен

Или напуган битвою моей –

С самим собой. Бегу, одежды целы

На берегу, на голове смешон

Венок от солнца; и нагое тело

Как бы во сне. И враг – со всех сторон.

9.

Вчера Асканио купил свечей.

Работать по ночам такая мука!

И жарко от свечи, и по лицу

Стекает пот; и не идёт работа…

Удушлив день, удушлив так же вечер;

Слабеет солнце, за холмы заходит.

Река, как пар, и лодки, словно тени,

Недвижны. Вдруг повеет ветерок –

Всё встрепенётся вмиг – и снова тихо.

И ночь близка. Вот выглянули звёзды,

Блестя, как дёсны без зубов – и мимо

Проходит Старость со свечой в руке,

Как финик, сморщенной. Проходят

Торговки ранние. Скрипит телега;

Везёт товар на рыбный рынок – души

Умерших. Та – хватает воздух ртом,

Та бьёт хвостом; вон та топорщит жабры;

Надутый шар краснеет плавниками

И глазки пялит на меня из груды

Стеклянных рыб… Подобны слизи

Под утро сны… Сверкают их чешуйки, –

Вот весь улов, вот дней моих итог…

10.

Однажды высмеял я своего

Учителя; он краски клал прилежно

На полотно – так густо, как маляр,

Малюющий направо и налево.

Стучал, как дятел. Я ему сказал,

Что от него мои завяли уши.

Он размахнулся и сломал мне нос

Ударом кулака; сухим печеньем

Мой хрустнул хрящ – и с этих самых пор

Мне говорят, что стало напряжённей

Моё лицо – и более рельефно,

Как камень от работы долота.

Спасибо, мой дружок! Твоя забота

Имеет нрав кулачного бойца.

Ты удружил мне, Пьетро Торриджано!

Мой нос усёк не хуже ты Творца:

Нет совершенства там, где нет изъяна.

11.

На камни море выбросило ската.

Идёт волна в снегу прибрежных пен.

Суставы ломит – поздняя расплата

За красок яд, за сырость папских стен.

Как скорбный скат, в песке полузарытый,

Один лежу, не глядя в небеса,

И вижу мрамор мощного Давида,

И слышу птиц опасных голоса.

В какой простор зовут меня сирены?

Не я ль к кресту, как к мачте пригвождён?

Удар резца, ещё удар – и пены

Всё унесут в морскую даль времён.

12.

Бывают дни уныния, тяжёл

День душный, не идёт работа.

Пустынно в доме, ни детей, ни друга.

Пустынно в мастерской; повсюду

Сметённый мусор, мраморная пыль

На всём; в углу, как из скалы – фигура

Из мрамора печально выступает…

Всё падает из рук; ничто

Не радует, ничто не удивляет…

Но вот – кольнуло, лёгкий холодок

Бежит по позвоночнику; знакомо

Мне это чувство – словно всё в тебе

Преобразилось, ожило, застыло.

Рельефы мира и его черты;

Высоты, пропасти; движенье крови

По венам, мысли светлые его

И думы мрачные – всё, всё тебе подвластно.

Бери резец и лишнее сбивай…

А сам ты далеко, как та планета –

То с Данте в лодке среди скал, то с Тассо

То с Фидием… То с герцогом живым…

Придёт – и, улыбнувшись, скажет:

"Опять ты зубы фавну сохранил?"