Коба 0/10

Александр ГЕРАСИМОВ

КОБА

I 

1.

   Не заладилось с вечера. Собрался почитать дешево купленную по случаю распродажи книгу – порезал палец острым краем упаковочного крафта. Прыгал на одной ножке – палец во рту – пытался разыскать в хозяйственном шкапу пластырь, залепить ранку – где там! Пластыря не оказалось – вышел весь. Вместе с пластырем кончились – сахар, соль и спички – «джентельменский набор на случай войны» – подумал он, замотал палец носовым платком и кое-как разоблачившись одной рукой, бухнулся в постель.

   Всю ночь под окном надрывалась-лаяла невесть откуда приблудная собака. Котельная топила так, что чугунная радиаторная батарея в спальной раскалилась чуть ли не до красна – того и гляди, расплавится. От духоты он ночь напролет ворочался, в голову лезли абсурдные, нечистые, как поганое ведро, мысли. Пытаясь отогнать их, он стал стараться думать о «хорошем», но ничего не получалось. Словно отпечатаные на перфокарте, скверные  думки перекрывали жидкие попытки вызвать позитивные видения. В этой борьбе он не заметил, как забылся тяжелым липким сном. 

   Снилось ему, будто бы он – Иосиф Сталин за несколько часов до смерти. И будто бы он все считает время, что ему отпущено. Брюхо у него поперек запекло – спасу нет.  Словно каштаны черти у него в животе жарят, раскаленными кочергами угли перемешивают. А в соседней с его спальней комнате собралась вся шайка членов политбюро и, нетерпеливо поглядывая на циферблат основательных, похожих на поставленный «на попа» гроб кабинетных часов, ждет его конца. Более других усердствует Никита Хрущев. Вошел в спальную без стука, смотрит из-подлобья. И шифруется, подлец – не похож на картинку из «Огонька», где он всегда плешивый, в полотняном костюме, потрясает кукурузным початком: «Кукуруза –  царица полей! кукуруза –  это сало, кукуруза – это мясо, кукуруза – это хлеб» – напротив, одет, сукин сын, словно Кларк Гейбл – фрачная пара, крахмальная манишка и галстух-бабочка. И пробор в нитку, набриолиненный. Только кукурузина за шелковым поясом угадывалась, топорщилась. Но вдруг он понял – не кукурузина это, а пистолет! Тут же весь заграничный лоск с Никиты слетел – оплыл фигурой, засверкал фиолетовой лысиной, потащил из-за пазухи… вострый ножичек хирургический и – р-раз вождя народов по пальцу! – кровь так и полилась черным ручьем. Он на то – схватил, что под руку попалось –  деревянный инвалидский костыль, с подмышником из крепкого дуба и телячьей кожи (отец-сапожник, царствие ему небесное, сделал для себя, на всякий случай, когда Иосиф еще пацаном был) – шарах «кукурузника» по темечку! Тот, хоть бы хны – только скальпелем помахивает, из руки в руку его перебрасывает да глазами белыми своими сверкает. Пришлось попотеть, пока бока лысому пидору не намял хорошенько. Убрал Никита ножичек, на прощанье еще раз просверлил вождя недобрыми взорами и убрался восвояси. Да так дверью, уходя,  хлопнул, что только штукатурка из-за притолоки посыпалась. Хорошо, лепнина старая, на добром казеине с алебастром пополам прилепленная к потолку выдержала, не отвалилась, не попадала. Он костыль в угол швырнул – стал дальше брюхом мучиться. Прилег на кушетку, прижал к животу подушку и постарался отвлечься…

 Но забыться так и не удалось – в голове постоянно стучали часы, отсчитывали оставшееся ему время. И еще  он никак не мог сообразить, который на дворе год. Если 53-й, то понятно – ему кранты. Но ему казалось, что что-то не складывается. Ведь Никита свою кукурузу стал  насаждать после поездки в США… А это было в… 59-м. Та-ак… И, если сейчас, скажем, год 60-й, то, кто же тогда скончался в страшных муках в марте 53-го? Вах, шени дэда! Голова совсем кругом пошла. И эти рези в животе!

   И тут входит Феликс Дзержинский. Как всегда, подтянутый, в своей выцветшей, перепоясанной рыжей портупеей, застегнутой на все пуговки гимнастерке и кавалерийских сапогах. Только на носу его, противу обыкновения, сияет золотом проволочное пенсне. Феликс сдержано здоровается,  стуча коваными каблуками, пересекает спальную, откидывает пурпурную завесь, открывая спрятанную за нею узенькую дверь, и манит его пальцем за собой. Он, словно завороженный, встает с лежанки и следует за чекистом в невесть откуда взявшееся (Лаврентия, должно быть, проделки) светлое, сплошь в белом больничном кафеле, просторное помещение. Его даже нельзя было назвать комнатой. Скорее это был длинный кафельный зал. Такие он, помнится, видел, когда инспектировал подземные помещения детища Лазаря Кагановича, столичного  Метро.

   Посреди стоял громадный, какой-то уж слишком гигантский, казалось бескрайний, каменный стол. Дальний его конец исчезал где-то в тени – там, куда уже не доставал свет, ребристыми  рядами укрепленных на потолке, люминесцентных ламп. На столе было нечто, напоминающее библиотечную картотеку – большой деревянный, поделенный на ячейки ящик. Дзержинский, по-прежнему ни слова не говоря, подвел его к ящику. Деревянная конструкция оказалась чем-то вроде колоссального детского игрушечного дома. В отделениях-ячейках были устроены крошечные, оборудованные лилипутской мебелью комнатки. В комнатках обитали совсем маленького роста живые человечки. Они, казалось, привыкли к тому, что в их «квартирах» нет крыши, и какие-то гиганты наблюдают за их маленькой жизнью. На его молчаливый вопрос, главный чекист бестрепетной рукой вынул из ячейки одного из обитателей миниатюрного бестиария и протянул ему для обозрения. Когда Дзержинский выковыривал человечка из «домика», тот забавно болтал ножками и что-то недовольно пищал. Он присмотрелся:

- Ильич?!

- Совершенно верно, Ваше Величество, – ухмыльнулся в бороду Дзержинский, - бывший вождь мигового пголетагията (произнося последние слова, чекист насмешливо «по-ленински» скартавил) Владимир Ильич Ульянов – он же Ленин.

- А как же?..

- Ну, что вы, Иосиф Виссарионович, как маленький, ей Богу! В Мавзолее, конечно же, «восковая персона»…

   В залу, без стука, ничуть не смущаясь своего вида вошла, абсолютно голая  Надежда Крупская. Она размашисто, словно манекенщица,  прошлась перед мужчинами:

- Что вы, товарищи, скажете об этом фасоне? Правда, что хорошо? Не очень вызывающе? Я хотела еще пуговки вот тут, на корсаже, и на рукавах, но Инесса отговорила. Сказала, что будет trop puritains*.

Дзержинский вынул из нагрудного кармана гимнастерки тревожный свисток и вызвал охрану. В помещение неспешно, в развалочку, вощли два военных санитара и взяли «Миногу»** под белы рученьки. Та, словно это было в порядке вещей, нисколько не сопротивляясь, проследовала с «архангелами» в ту же дверь, из которой минуту назад появилась.

- Что это всё значит? – он потихоньку начал приходить в себя, – Что это за бункер? И почему я о нем ничего не знал прежде?

- Ну, что ты, Коба, волнуешься? Не можешь же ты заниматься всем и вся. Мы с товарищами Берией и Кагановичем озаботились о хранилище для нашего генофонда. Да ты не беспокойся. У нас этого –  он указал рукой на уходившие к горизонту ячейки –  добра навалом, – Угощайся!

   С этими словами Железный Феликс оторвал Ленину голову и протянул ее, словно чудовищный трюфель, вождю народов. Глаза Ленина померкли и закатились, рот приоткрылся, из уголка потекла темная струйка. Кобу удивило, что кровь не течет из шеи оставшейся в руке чекиста фигурки.

- Попробуй, Коба, – Дзержинский пытливо и немного насмешливо, безо всякого страха, смотрел ему в глаза, словно проверяя – не сдрейфил ли он, Иосиф Сталин, не устрашился ли Главного Палача Автономии – попробуй, сделай милость. Вкусно. Это же чистый шоколад с ромом, – он с причмокиванием облизал испачканые кровью пальцы, –  Наши кулинары не имеют себе равных. Даже швейцарские товарищи удивились. Они к нам опытом обменяться приехали. Да задержались немного, – Феликс с довольным смешком добыл из кармана несколько отпечатанных на бумаге фотографических карточек и с ловкостью фокусника, развернул их карточным веером. На фотографиях в разных позах, под пытками «красных опричников» корчились в муках «швейцарские товарищи».

   Он, признаться, и действительно несколько оторопел. Потом понял, что это проверка. Стоит ему дать слабину – и всё, пиши пропало. Он поднял тяжелый взгляд на чекиста:

- Как ты меня назвал?..

   Пауза, словно свинцовый занавес, повисла в плотной застоявшейся тишине подземного бункера.

- Коба, - чуть менее уверенно произнес Дзержинский.

- Как, повтори? – он снова обрел былую уверенность и нащупал нужный тон, – Повтори, как ты меня назвал?!

- Коб…ба, – запнулся языком чекист.

- Гро-омче-е, – Он не спеша, цепко взял несгибаемого чекиста за причинное место и стал, потихоньку наращивая усилие, сдавливать в кулаке мошонку. Голос его звучал, словно заклинание. Так произносить слова, в растяжку, словно киплинговский удав Каа, научил его «всесоюзный медиум», Вольф Мессинг.

- Коб-а...а, - послушно повторил сбитый с толку поляк.

- Гро-о-о-мче-е-е! – продолжал давить он.

- Коба! Коба!! Коба-а-а!!! – орал, задыхаясь в соплях, заплечных дел мастер, – Коба-а-а-а-а а!!!.........................................

2.

   На Малой Подъяческой улице Сергея Колобова сызмальства все знали, как Кобу. С незапамятных времен к нему прилипла эта кличка. Коба да Коба. И только бывшая его гражданская жена, Сильва Егорова, звала его по фамилии.

- Дурак ты, Колобов! - говорила она, - По тебе «пряжка» плачет. Все вокруг – люди как люди, под себя гребут. Каждый в клюве что-нибудь в дом несет. Даже, вон, пожарный вахтер, Никита Ильич. На что уж, казалось бы, пустой человек и пьяница, каких мало, а и то – жене на восьмое марта с каланчи своей бидон красной краски, какой у них машины выкрашены, на горбу приволок. По пьянке, в беспамятстве. Приволок и поставил посреди горницы. А сам спать завалился. Дык они с утра еле-еле вдвоем с супружницей до угла на боку докрутили. Всё потом прикидывали, как ему энту бомбу удалось в одиночку притаранить... 

***

   Внизу живота булькнуло, от его середины оторвался какой-то лишний пузырь и устремился к кадыку. Как-то сразу, без разгону и объявления войны захотелось есть. Он сунул голые ноги в расплющенные до состояния плоских кожаных пельменей, с протертыми до дыр подошвами, тапки и потащился в кухню. Открыв громадный, упирающийся макушкой в пожелтевший от старой протечки потолок, холодильный агрегат, он обнаружил литровую пачку прокисшего молока и картонную ячейку с десятком, недавно купленных, забытых Сильвой яиц. Сожительница бежала из дому в спешке, потеряв по дороге старую зубную щетку, детскую резиновую спринцовку, новые чулки и паралоновое плечо от подаренного им на праздник Нового (92-го, кажется) Года свитера (вышитые нитками мулине по ядовито-зеленому, с белыми шерстяными бомбошками полю, жирные, какашечного цвета олени с замшевыми рогами).

   Он решил сделать яичницу. Рассчитав, что четырех штук ему хватит, Коба привычно потянулся к стенке за ножом. Merde! Сильва прихватила и кухонную утварь. Французское ругательство сорвалось с его губ не случайно. Коба закончил среднюю школу с усиленным изучением языков романской группы. Все были убеждены, что по окончании мальчики станут «нашими» разведчиками, а девочки – военными переводчицами. Только угрюмый Арька Бакланян, худший из учеников, второгодник и, к восьмому уже классу, регулярно бривший бороду юноша, пообещал, что мальчики сдохнут под забором, а девочки станут валютными проститутками. «Стране нужна «зелень». Будут иностранцев на деньги разводить»  – авторитетно заявлял он. Звучало убедительно. Кстати сказать, прогноз его со временем отчасти подтвердился. Впоследствии почти весь женский состав класса – Биленина, Залкинд, Цурикова и Петренко буквально грудью, в смысле – бюстом, бросился на радиаторы зарубежных грузовиков. Говоря проще, барышни не очень задорого стали спать с датскими и шведскими дальнобойщиками. Ну, и с другими иностранцами тоже. Одновременно, должно быть, собирая агентурные сведения для нашей разведки. Время от времени подлечивая любовные болячки в местном КВД.

   После школы Коба со товарищи не стали разведчиками и не отправились на опасную работу за рубеж. Бакланян нарыл у себя еврейские корни и сделался диссидентом. Игорь Карев и Сережка Вихоть «ушли в авиацию» – устроились бортпроводниками на международные авиалинии. Родители Лёвы Герцена, захватив отпрыска, подались в эмиграцию – осели в Австралии. Сергеев стремительно спился. Левченко утонул. Коба, окончив институт, стал трудиться в «Интуристе» толмачом. С ленцой подфарцовывал, осторожно потихоньку покупал валюту и питался при гостиничном буфете, чем Бог пошлет. Прибарахлился. Понемногу стал привыкать к хорошему. А тут – хуяк! – пожалте бриться – революция.

   Поначалу он, как и многие, слегка растерялся. Однако в новые времена знание чужих языков тоже очень поддержало Колобова. Он устроился на киностудию переводчиком. Немцы, французы с англичанами и прочая антанта, учитывая дешевизну услуг русских специалистов, кинулись снимать фильмы на наших студиях. Между прочего мусора и порнухи, с перепугу сняли пару-тройку довольно приличных картин. По счастью как раз именно Коба наводил словесные мосты на этих съемочных площадках. Попутно он обзавелся полезными знакомствами и получил приличную, ни с чем не сравнимую лингвистическую практику. Толковать невнятные речи дорвавшихся до дешевой русской водки и высококачественного копеешного кубинского табаку носителей языка – это вам не воробьям фиги казать!

   Но, со временем фортуна стала отворачиваться от Кобы. Он повредил на съемках левое плечо. Из-за травмы рука стала сохнуть. Медицина, как это обыкновенно бывает, отказалась помочь. Врачи ссылались на недостаточность опыта и несовершенность отечественного оборудования. Советовали обратиться в Израиль или Германию.  Навел справки. Оказалось, что денег, требуемых тамошними лекарями, ему не собрать. Он стеснялся увечья – стал прятать руку, прикрывал ее здоровой правой конечностью. Как всегда, на помощь приходило вино. Выпивая, Коба, как ему казалось, становился сильнее, увереннее в себе. Он начал грубить режиссерам, продюсеру, опаздывать на съемки. В результате оказался на улице.

   Устроился вахтером в музей Института Арктики и Антарктики. По утрам он отпирал здание бывшей единоверческой Никольской церкви и недобрым взглядом окидывал доверенное ему хозяйство – невыносимо воняющие нафталином чучела полярных сов, пингвинов, северного оленя, белого медведя и выполненные из полудрагоценных камней мозаичные виды покорения Севера. Снисходительно он относился только к одному экспонату – выпирающей из поставленного на вощеный пол восьмиугольного подиума, похожей на синюю женскую грудь, картонной полусфере – действующему макету Северного Полюса.

   За грустными мыслями поспела «глазунья». Он посолил яичницу, поискал глазами, куда бы сгрузить еду, матернулся вдругорядь – Сильва, кошка драная, собиралась основательно – и намека на кухонную посуду не осталось. Коба взял сковороду, в ящике с разным хозяйственным хламом среди заляпанных масляной краской, невесть на что хранящихся в каждом доме, старых выключателей и розеток, слежавшихся в плоские плитки пачек стерильного бинта, допотопных заржавевших плоскогубцев, он отрыл таки кривозубую вилку и отправился в комнаты закусить.

   Тяжелые вещи Сильва почему-то не стала брать. Видимо рассчитывала на невыносимую легкость нового бытия. Из обстановки уцелели его любимое кожаное кресло, неподъемный кубический метр японского телевизора – предмета его былой гордости – «Sony Trinitron»  и зияющая пустыми полками, купленная в на первый киношный гонорар,  мебельная стенка с трудновыговариваемым шведским именем «Грундталь». Коба устроился в кресле и включил «ящик».

   Экран засветился, из него полезли искаженные рыданиями лица корейцев. «Давали» похороны Ким Чен Ира – Любимого руководителя и Солнца нации. «Склеил ласты, черт узкоглазый!» –  с удовлетворением, будто бы только и ждал этого события, откинулся на спинку кресла Коба. Заметаемый нешуточной метелью по заснеженной дороге медленно двигался траурный кортеж. Упитанный, стриженный по парижской моде, одетый в дорогое пальто, впереди всех топтал первый снег «Великий наследник» идей Чучхе. Коба выключил звук и, не глядя, наощупь достал из специально пристроченного сбоку кресла кожаного кармана для газет любимое свое чтение – журнал «Корея».

   «…Проводился день профилактики и проверки оборудования, с этим Ким Чен Ир столкнулся впервые после прихода на завод. С раннего утра рабочие были заняты приведением в порядок оборудования. Ким Чен Ир вместе со всеми приводил в порядок токарный станок № 26, на котором работал. Он осматривал каждую деталь, каждый узел, на что ушло много времени и усилий.

Протирая тряпкой станок, он вдруг заметил, что девушка, обслуживавшая поперечно-строгальный станок, приведя его в порядок, заливала масло. Самая молодая в цехе, она всегда проявляла ловкость в работе и сейчас первой заканчивала наладку.

Ким Чен Ир, закончив осмотр станка, подошел к ней с замасленной тряпкой в руке. Станок блестел как стекло. Улыбаясь, он внимательно оглядывал агрегат. Затем протер тряпкой те места, до которых трудно дотянуться рукой, а затем попробовал повернуть рукоятку.

— А почему вращение рукоятки так затруднено? — Спросил он.

Девушка ответила, что так давно.

— Не может быть. Если она смазана, то должна легко вращаться. Когда заливали масло?

— У этой рукоятки нет точки смазки, — уверенно сказала девушка.

— Нет? А сколько точек смазки у этого станка?

— Двадцать одна.

Ответ девушки был уверенным, как это случается у тех, кто в совершенстве знает свой станок.

— Двадцать одна точка... А это правда? — спросил он еще раз с улыбкой на лице.

Сверкая своими темными глазами, она что-то подсчитывала в уме и снова ответила, что это правда.

— Не может быть! Ну-ка, посмотрим! — И он стал вращать рукоятку, внимательно следя за каждым движением. Затем, указывая на ось, сказал, что здесь обязательно должна быть точка смазки.

Станочница покачала головой. Сколько ни ищи, точки смазки не было видно. Ким Чен Ир достал из инструментального ящика скребок для паза и начал счищать жирную грязь. По мере того, как исчезал слой грязи, постепенно стала появляться точка смазки. Девушка диву давалась, увидя новую точку смазки.

Глядя на станочницу с широкой улыбкой, Ким Чен Ир мягко сказал:

— Все вращающиеся части машин должны быть смазаны. Точно соблюдая это правило, можно улучшить уход за станком.

Девушка покраснела. Она уже несколько лет обслуживала этот станок, но так и не знала точно, сколько точек смазки на нем. Ей было стыдно.

Поглядывая на растерявшуюся девушку, он проговорил:

— Хорошо, что мы нашли точку смазки, пока станок не пришел в негодность…»

   Коба отложил чтение в сторону и задумался. На экране безмолвно кривлялся и разевал рот всенародно ненавидимый сатирик-юморист. Его протокольную рожу никто на дух не переносил. Однако, вопреки логике, фигляр с редким постоянством появлялся на экранах телеприемников. Сколько бы его не ругали, не называли королем пошлости и дурновкусия, сколько бы не пеняли на вторичность, а порой и прямое заимствование – всё ему было божья роса. Коба подумал – дураки люди. Непотопляемость клоуна являла миру секрет, если не вечной жизни, то уж долговечности – точно. Так уж повелось у нас, — думал он, — Вечно играем в «Царя горы». Всякий, влезший наверьх, нипочем не желает оттуда спуститься. Держатся, вцепившись намертво – кто коготками накрашенными, кто зубами, кто подпорки и цеплялки посерьезней ставит. Так и в политике и в, с позволения сказать, культуре. И сама держава, облаченная в балетную пачку, крутится на одной ножке, встает на цыпки, наворачивает гран-батманы и фуэте – в одной руке вышка нефтяная, в другой – «ядрёная бонба». И вот в чем беда – третье тысячелетие уж на дворе, а мы всё с коленок подняться не в состоянии. Всё никак не можем обрести потерянное лицо. То социализм нам с человеческим лицом нужен, то, совсем напротив – с тем же лицом, но уже капитализм. Коба вспомнил давешние московские митинги – на Болотной площади и на академика Сахарова. Шумели, свистели, размахивали знаменами и лозунгами, распинались с пеной у рта. Подай нам свободу выбора! Не замай! Сами желаем ярмо себе на шею выбрать! А простой вещи никто понять так и не смог – в результате ЛЮБОЙ революции наверьх выкарабкиваются отнюдь не самые честные, умные и достойные, но наиболее наглые, изворотливые и подлые. Диалектика, мать ее за ногу! А после – кровавый террор…

   Клоуна в ящике сменила симпатичная, румяная девушка – комментатор метеобюро. Поминутно приседая и глядя куда-то в сторону, изящными округлыми движениями она указывала ладошкой направление перемещения воздушных масс. Он оторвал взгляд от экрана и снова взял в руки журнал.

   «… Хорошо, что мы нашли точку смазки, пока станок не пришел в негодность.

И сам стал заливать в нее масло. Затем он попросил девушку повращать рукоятку. Она вращалась теперь легко, без приложения особых усилий. Девушка от радости захлопала в ладоши, будто произошло нечто необычное. Он долго со светлой улыбкой смотрел на нее, а затем с серьезным видом тихо сказал:

— Среди других рабочих могут быть такие люди, которые проводят технический уход, не понимая принципов работы станка. А что, если вы покажете пример образцового ухода за станком и выступите инициатором движения «За образцовое обслуживание и содержание станков»? Когда товарищи последуют вашему примеру, в эксплуатации оборудования в цехе произойдет перелом.

Девушка на миг задумалась, а затем взволнованно ответила:

— Да, так и будет сделано. Обязательно.

Но ее охватили сомнения. А вправе ли она выступать инициатором такого массового общественного движения, как борьба «За образцовое обслуживание и содержание станков»? Угадав ее мысли, Ким Чен Ир посоветовал ей смело взяться за дело и пообещал всячески помочь.

Воодушевленная его советом и большим доверием, молодая станочница приложила много усилий, чтобы показать образцы обслуживания станка. Каждый день Ким Чен Ир следил за состоянием ее станка и подсказывал, какие недостатки надо устранить. Когда ему не удавалось это сделать из-за занятости, он обязательно просил одного из студентов-практикантов помочь ей.

Шли дни, и девушка стала образцовой станочницей. Слава о ней шла по всему заводу. В день, когда ей впервые на заводе было присвоено звание «Образцовой станочницы», она поблагодарила Ким Чен Ира за его большое доверие.

Но он, человек скромный и простой, от всей души поздравил её с успехом, прикрепляя к ее станку вымпел с надписью «Образцовый станок».

Примеру молодой станочницы последовал весь цех. Так развернулось массовое движение за образцовое обслуживание оборудования, ставшее одним из звеньев движения за звание бригады Чхоллима. Оно с быстротой молнии распространилось по всему заводу.

Рассказ о поисках точки смазки быстро облетел весь завод. Движение за звание бригады Чхоллима вступило в новый этап развития.

Позже люди этого завода с душевной теплотой вспоминали этот случай. Все они восхищались тем, как была найдена новая точка смазки. Но еще больше их поразил тот факт, что Ким Чен Ир обладает незаурядными способностями руководителя, что он сумел коренным образом улучшить работу по уходу за оборудованием…»

   Коба откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и стал думать. Он думал о том, что думает. Собственно, мысли его выглядели примерно так:

«1. Как всё, блять, надоело! 2.Сука! 3.Надоело всё! 4. … 5. … 6. … Если всем мыслям присваивать порядковые номера – скоро собьешься со счету. И вообще – что такое «думать»? Он где-то читал, что человек, думающий вербально, а именно – представляя некоторый, якобы говоримый им текст – проговаривает слова своих мыслей в реальном времени. То есть, в процессе мышления участвует весь речевой аппарат – голосовые связки, гортань, альвеолы, язык, губы, в конце концов…»

   Он стал проверять подуманное –  следить за тем, двигаются ли губы и язык при думании. Сначала показалось, что получается. Язык слегка подергивался, а губы немножко, вроде бы, шевелились. После он подумал, что такое шевеление можно отнести совсем к другим физиологическим процессам – непроизвольному желанию сглотнуть, с тем, чтобы смазать пересохшее горло, или к подавленному зевотному позыву…

   Потом он решил, что неплохо было бы уснуть. А для того – умостился поуютнее в кресле, сунул под голову мягкую подушку «думку», которая всегда на всякий случай была заткнута в углу и принялся считать баранов. Кучерявые мериносы послушно его воле шествовали по заснеженному, с торчащими из наста палевыми остями дикого овса, полю, на мгновение останавливались перед небольшим длинным овражком, словно прикидывая, смогут ли его перепрыгнуть, и, припав на все четыре, еле видные из под длинной шерсти ноги прыгали на другую сторону. До поры всё было, как следует. Он считал барашков медленно, чуть подрагивая губами: «…Восемьдесят шесть… восемьдесят семь… восемьдесят восемь… восемьдесят девять… восемьдесят…» На девяностом сбился со счёта. Хотел было сказать, как в детстве: «восемьдесят десять», но осекся, сообразив, что это неверно. Стал вспоминать, как будет правильно. Барашек терпеливо ждал, опустив черную голову книзу, и пытался мягкими серыми губами вытянуть торчащую из снега желтую былинку. Пока Коба восстанавливал порядок номеров, чья-то большая теплая рука вынырнула из рыхлого ваточного облака и положила поперек канавки небольшое плоское бревнышко-брусок. Получилось нечто вроде мостка. Баран поднял голову, посмотрел на руку и неслышно проблеял. Рука осторожно потрогала бяшку согнутым пальцем за спину и легонько подтолкнула его к переправе. Животина неуверенно ступила на бревнышко, секунду помедлила, но потом, будто уже тыщу раз это проделывала, легко перебежала на другую сторону овражка. Рука снова спряталась в облаках.

   Коба, будто очнувшись, громко сказал вслух: «Девяносто!».

   На этом бараны кончились. Пропали, будто и не было их никогда. Вокруг, на сколько глаза хватало, была ровная, разбелённая, пропадающая за мутным сиреневым горизонтом степь. Из-за горизонта еле слышно зазвучала какая-то мелодия. Кто-то нерешительно, будто бы случайно открыв инструмент, трогал фортепианные клавиши. Постепенно руки невидимого музыканта смелели, мелодия стала плотней и четче. Коба когда-то слышал эту музыку. Может быть в детстве, когда по старой памяти о войне висевшая над кухонной дверью радиоточка не выключалась и на разные голоса говорила, и пела весь день. Их семейство ложилось спать под бравурные звуки государственного гимна. С ними же, ни свет ни заря, мама поднималась, шаркая шлепанцами отправлялась ставить на плиту чайник. Потом будила отца, и дом наполнялся его утренними звуками – отец долго громко откашливался, фыркал, умываясь, жужжал электрической бритвой, стучал об пол гимнастическими гантелями, наконец – хлопала входная дверь, и всё затихало еще на полтора часа, когда наставал его черед собираться в школу.

***

    Дорогой Исаак Давыдович!***

   Приехал я в Одессу в день всенародного праздника 40-летия Советской Украины. Сегодня утром я вышел на улицу.

   Ты, конечно, сам понимаешь, что усидеть в такой день дома никак нельзя. Несмотря на пасмурную туманную погоду, вся Одесса вышла на улицу . Всюду портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а также т. т. А. И. Беляева, Л. И. Брежнева, Н. А. Булганина, К. Е. Ворошилова, Н. Г. Игнатова, А. И, Кириленко, Ф. Р. Козлова, О. В. Куусинена, А. И. Микояна, Н. А. Мухитдинова, М. А. Суслова, Е. А. Фурцевой, Н. С. Хрущева, Н. М. Шверника, А. А. Аристова, П. А. Поспелова, Я. Э. Калнберзина, А. П. Кириченко, А. Н. Косыгина, К. Т. Мазурова, В. П. Мжаванадзе, М. Г. Первухина, Н. Т. Кальченко.

   Всюду флаги, призывы, транспаранты. Кругом радостные, сияющие русские, украинские, еврейские лица. То тут, то там слышатся приветственные возгласы в честь великого знамени Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, а также в честь  т. т. А. И. Беляева, Л. И. Брежнева, М. А. Булганина, К. Е. Ворошилова, Н. Г. Игнатова, А. И. Кириченко, Ф. Р. Козлова, О. В. Куусинена, А. И. Микояна, Н. А. Мухитдинова, М. А. Суслова, Е. А. Фурцевой, Н. С. Хрущева, Н. М. Шверника, А. А. Аристова, П. А. Поспелова, Я. Э. Калнберзина, А. П. Кириленко, А. Н. Косыгина, К. Т. Мазурова, В. П. Мжаванадзе, М. Г. Первухина, Н. Т. Кальченко, Д. С. Коротченко. Всюду слышна русская, украинская речь. Порой слышится зарубежная речь представителей прогрессивного человечества, приехавших в Одессу поздравить одесситов с великим праздником. Погулял я и, не в силах сдержать свою радость, вернулся в гостиницу и решил описать, как мог, всенародный праздник в Одессе.

   Не суди строго.

   Крепко целую.                Д. Шостакович

***

   В результате вышеописанных упражнений Коба, сам того не заметив, крепко уснул. И приснилась ему битва титанов - гениального русского композитора Сергея Рахманинова и знаменитого музыкального авангардиста, выдающегося советского сочинителя и дирижера, формалиста от музыки и буржуазного декадента Дмитрия Шостаковича. Музыканты сошлись для схватки не на живот, а на смерть на деревянном мосту, перекинутом через небольшую речку Клязьму близ сельца Терпигорьева – там, где водной артерии приходится впадать в рукотворное Клязьминское водохранилище, образованное в 1937 году в результате сооружения на реке Клязьме Пироговского гидроузла. 

   «…На берегах реки и всего бассейна издавна селился человек. Археологами раскопаны стоянки древнего человека эпохи палеолита — знаменитая Сунгирь, мезолита — например, у д. Саурово около Павловского Посада), много неолитических (в том числе у пос. Большое Буньково Ногинского района — стоянки льяловской и фатьяновской культур), поселения дьяковской культуры. В более поздние времена берега заселяли финно-угорские мещера, меря и мурома(языки именно этих племён дали современные названия множеству притоков реки), найдены и первые в этих местах славянские курганные могильники.

   С рекой и её притоками связано развитие всего северо-востока Руси, начиная с Владимиро-Суздальского княжества (XII в.). В это время река с притоками использовалась для судоходства на всём своём протяжении, что дало возможность далеко распространить своё влияние, а торговый путь Клязьма—Сходня—Москва, использовавшийся ещё до славянского расселения, развил хозяйственную основу.

   Со времён развития промыслов (XVII век) река сконцентрировала множество бумажных, керамических и особенно текстильных производств, сначала ремесленных, а позже фабричных и заводских.

   В 1937 году в рамках системы ГУЛАГ завершено строительство канала имени Москвы, верховья Клязьмы были перекрыты Пироговской плотиной, образовавшей Клязьминское водохранилище. Сток через плотины, попутно вырабатывая электроэнергию, стал регулироваться и питаться водами верхней Волги и рек севера Московской области.

   В 1941 было начато и с началом войны остановлено строительство двух ГЭС — под Владимиром и Ковровом. Наследием строительства в месте створа Ковровской станции остаётся Пакинская колония…»****

   Рахманинов, по своему обыкновению, был одет с дендистским щегольством – шерстяной, черный в тонкую серую полоску, костюм от лондонского портного сидел на нем, как влитой; на плеча музыканта с подчеркнутой небрежностию был наброшен серый габардиновый пыльник; на ногах сверкали лаком концертные штиблеты, прикрытые сверьху крэмовыми, на эмалевых закнопках, лайковыми гамашами; все это великолепие венчала превосходная касторовая шляпа от Anping Kunpeng Hats & Apparel Co. Шостакович же явился на бой в летних сандалиях, довольно потертой пиджачной паре от «Москвашвея», взъерошенный и без головного убора. Дуэль состоялась в связи с проигрышем Шостаковича Рахманинову в «секу». Дмитрий Дмитриевич продулся подчистую, но в силу того, что отдавать было не с чего (музыкант задолжал буквально по всем статьям – в Союз, коммунальщикам, электрику, рояльному настройщику и даже уборщице технических помещений его квартиры), отдать карточный долг тотчас же, отказался. Не заплатил он и через оговоренный срок. Устав посылать слугу за деньгами, Рахманинов счел справедливым вызвать авангардиста на состязание. Уговорились драться на палках. Сергей Васильевич пришел со своей обычной прогулочной тростью – штучной работы, с увесистым набалдашником из слоновьей кости. Шостакович ободрал кухаркин зонтик. Причем сделал это по неумению не особенно аккуратно – спицы выдернул не целиком, и потому довольно опасные стальные штыри, и соединительная проволока торчали в разные стороны, превращая таким образом мирный параплюй в довольно опасное оружье. 

   И закипела битва!

                НА ПОЛЕ БРАНИ

Небольшая вставная пиэса короткого действия в одну картину.

Рахманинов (по всем правилам фехтовального искусства делает выпад): Защищайся, негодяй! Будешь знать, как не платить по счетам!

Шостакович (отчаянно вертит бывшим зонтиком. видно по всему, что с правилами боя он не знаком): Извольте, Сергей Васильевич, обращаться ко мне на «Вы»! Мы интеллигентные люди. Не станем уподобляться…

Рахманинов (стает в третью позицию): Вот еще! Нужно карточные долги вовремя отдавать, а после требовать, чтобы с вами на «Вы». Защищайся, дурак! А не то – проткну тебя палкой!

Шостакович (отскакивает, ловко уворачивается от очередного выпада и неожиданно бьет соперника по голове): Touche!

Рахманинов (возмущенно): Это не по правилам!

Шостакович (злорадно): Да-а? А судьи кто? А-а?! И вообще – time out! Это дело следует перекурить (достает из кармана картонную коробку с папиросами, протягивает Рахманинову). А вот, попробуйте-ка наших!

Рахманинов (достает из кармана пиджака серебряный портсигар): Махорки не курю. Угощайтесь!

Шостакович (обиженно): Смотрите, какая цаца! Я вам не махорку предлагаю, а папиросы «Любительские», первый сорт!

Рахманинов (примирительно): Да будет вам, Димитрий Димитриевич, советской пропагандой заниматься! Не пристало вам. Я и на битву-то вас вызвал, в общем-то, формально. Какие уж теперь баталии! После драки кулаками не машут. Угощайтесь. У меня, все-таки табак получше вашего будет – Philip Morris. 

Шостакович (всё еще обижаясь): Не стану я вашего буржуинского табаку курить – ночью от него только кашлять буду. Не жили, как говорится, хорошо – нехрен тогда и привыкать (закуривает).

Рахманинов (щелкает золоченой зажигалкой): Ну, как знаете… (пауза) … А, все-таки, я вот в толк никак, pardon, не возьму – за что это вам, дорогой вы мой Димитрий Димитриевич, Сталинскую премию давеча дали? Ведь музычка-то, никуда не годная.

Шостакович (сверкает очками): Прям так-таки и никуда?

Рахманинов (пожимает плечами): Ну, увертюра еще – туда-сюда. Но остальное, pardon, за гранью добра и зла. Песенки в стиле Эрнста Буша. Такие в сортире только петь. Да и фильма***** – говно, по правде сказать, my friend. Немцы какие-то… картонные. Я уж не говорю о союзниках. Эдакие варвары. Виски стаканами хлещут. Сталин, как с лубочной картинки. Орлова, словно старая портовая шлюха, молодится. Всё ей слава Греты Гарбо покою не даёт. Файт ходит, будто бы дерьма объевшись. Похоже, что запил. Стареет. Такого актера загубили! В Холливуде ему цены не было бы…

   Шостакович бросает папиросу и снова хватается за зонт.

На этом месте Коба проснулся.

   Приносим извинения читателю. Ибо здесь в прошлый раз мы вынуждены были прервать наше повествование. Дело – вот в чем. Герой нашего рассказа, Сергей Колобов, занемог. Вдобавок к сохнущей руке в самочувствии его появились странные симптомы. Нос из курносого превратился в черт его знает что – почему-то пополз книзу и несколько набок. Волоса из темно-каштановых сделались какими-то пегими и стали отдавать в рыжину. Как-то незаметно на висках образовались залысины. Глаза, прежде вполне серые, приобрели какой-то орехово-карий оттенок. На лице появились сначала небольшие, а потом всё более и более различимые ямки и рытвины, вроде тех, что бывают у людей, переболевших ветряной оспой и не сумевших сдержать руки от расчесывания прыщиков и болячек, что по обыкновению во время этой малоприятной хворобы, как нарочно, высыпают на самых заметных местах физиогномии. Силясь скрыть косметические изъяны, Коба попробовал отпустить бороду и усы. Но борода росла некрасиво, какими-то полупрозрачными кучерявыми пучками. Так что пришлось остановиться на усах, благо они получились вполне ничего себе – плотные и широкие. Коба начал сутулиться и от нечего делать завел дурацкую привычку – стал курить. Сначала папиросы, а потом, по совету коллеги, старого музейного смотрителя Никича, перешел на трубочный табак. Смотритель сам дымил, как паровоз, и был рад неофиту. Вдвоем было веселей в отсутствие посетителей, присев на церковной завалинке, пускать к небу густые клубы ароматного дыма. Со временем Коба стал замечать, что он, вроде бы, стал уменьшаться в росте, скукоживаться как-то. Припомнив, что при измерении на предмет освидетельствования здоровья для справки на службу в музее рост его определили в метр семьдесят пять с небольшим, он отмерил свою вышину химическим карандашом на дверном косяке. Вышел метр шестьдесят восемь сантиметров.

   После недолгих раздумий Коба решил обратиться к врачу.

   Терапевт районной поликлиники, Гурвич, принял его, с видимым неудовольствием. Абрам Григорьевич терпеть не мог людей, тревоживших его по пустякам. Посетители покидали кабинет с чувством вины за то, что напрасно обеспокоили врача, и только зря потратили время столь занятого человека. Всякий раз эскулап давал понять несчастным пациентам, что болезни их происходят большей частию от мнительности, дурного питания и подверженности семи смертным грехам. 

- Раздевайтесь! – Гурвич с остервенением, будто бы делая что-нибудь очень ему неприятное, нервным летящим почерком заполнял карточку предыдущего «симулянта», – На что жалуетесь?

- Да вот…– неопределенно отозвался Коба из-под стягиваемого через голову свитера.

- Что, «вот»? – врач поднял на посетителя сердитый взгляд, собравшись было по своему обыкновению отчитать нахала, но тут же осекся. Перед ним, покрытый «мурашками», побежавшими по телу от холода кабинета, по пояс голый, стоял «Отец Народов», такой, каким его будет помнить еще не одно поколение жителей Автономии, рыжий усатый старик – Иосиф Сталин.

* trop puritains  (фр.) – слишком пуританское.

** Минога - партийная кличка Н.Крупской.

*** Из письма Д.Шостаковича И.Гликману.

**** Большая Энциклопедия Автономии, СПб, «Советский композитор», 1957 г.

***** Художественная кинолента «Встреча на Эльбе». Режиссер - Г.Александров, «Мосфильм», 1949 г.

КОНЕЦ ЧАСТИ I