Смерть Тарковского 10/10

СМЕРТЬ ТАРКОВСКОГО

(отрывок из неопубликованного романа в стихах «БЕГСТВО В ЕГИПЕТ»)

… И примерещилась мне, стало быть, в нощи смерть великого художника Земли Русской, Андрея Арсеньевича Тарковского…

Приснилось, что попал я на киностудию. И даже не на студию в привычном смысле, как мы гражданские, далёкие от кинематографа люди себе её представляем — заплёванную площадку с проложенными прямо на земле, неуместными, казалось бы, здесь узкими рельсами, камерой на подъёмном кране и режиссёром в нелепой кепке, надетой задом наперёд, шарфиком cache-nez, на французский манер навёрнутом на тщедушную шейку и непременной бриаровой трубкой под жёлтыми прокуренными усами. Сидит такой, понимаете, хлыщ, развалясь на стуле, и вечно зачем-то кричит: «Камера! Мотор!» А тётка-помощница самого разбитного вида, перевязанная крест на крест пуховым оренбургским платком, в ответ ему хлопает перед объективом съёмочного аппарата такой полосатой штуковиной с буковками: «Хуё—моё, дубль третий!..»

Вовсе не это привиделось мне, но колоссальные декорации, титанические стальные конструкции, завешенные тяжёлыми бархатными, ультрамариновыми и цвета давленой спелой клюквы драпировками и ломкими складками переливающейся всеми цветами радуги органзы, характерные скорее для великолепного авантюриста, англичанина Питера Гринуэя, или для немца Фрица Ланга с его фантасмагорическим «Метрополисом», чем для нашего сурового аскета Андрея Тарковского.

Громадные, писаные анилиновыми красками задники, изображающие то Рим, времён упадка; то разрушенный полчищами варваров московский Кремль; то горящий синим газовым пламенем, но неопалимый притом, храм Василия Блаженного; то песчаное марсианское безумие великой пустыни Сахары; то виды природы, нарисованные на итальянский манер — тёмные, плотные напереди, но постепенно растворяющиеся в дрожащем на горизонте розово-желтом мареве, пейзажи с уходящими в перспективу свечками пирамидальных кипарисов; то иссиня-чёрное, испещрённое желтыми звёздами, колышущееся в вышине небо.

И всё это в постоянном движении — гигантские полотна снуют вверьх и вниз, подымаются на длиннющих штанкетах, приводимые в движение тяжеленными мешками, наполненными свинцовой дробью для противовеса, пропадают в темной, недосягаемой глазу высоте и после вновь стремительно падают вниз, подымая клубы пыли, которая делает невозможным нахождение простого стороннего человека в этом, сухо пахнущем электричеством, клеевыми красками и декстрином, аду. Ибо вся обслуга носится по бесконечным металлическим лестницам, облачённая в специальные комбинезоны и противогазовые маски, придающие ей самый инфернальный вид.

Вдруг навстречу вам, представьте себе, летит громадная, окутанная клубами белого пара, раскалённая медная пуля паровоза. И вы, едва только успев увернуться от неё, рискуете быть раздавлены чудовищного вида огненной колесницей, запряженной квадригой бешеных вороных лошадей. Не успели опомниться, как тут же сверьху на вас обрушивается колоссальная масса воды, по сравнению с какой водопад Ниагары — жалкая струйка железного бельгийского мальчика, что обречён на вечную муку, бесконечно, в любую погоду стоя нагишом, писать в фонтан.

Мне теперь трудно описать, что творилось во чреве этого громадного организма, ибо всё уже померкло в моих глазах, стёрлось из памяти. Но тогда, в моём воспалённом сознании, изрядно подогретом смесью алкоголя, болеутоляющих и снотворных средств, да к тому же отравленном настоем неведомого науке египетского порошка, образы возникали сами собой, видения наслаиваясь одно на другое, перемешиваясь и представая в самых необыкновенных и неожиданных сочетаниях. Я не спал в обычном понимании этого слова, но бредил наяву.

И вот мы подходим к главному — из обрушившегося на меня левиафанова потока на поверхность воды всплывает, представьте себе, хрустальный гроб, а в нём фигура, закутанная в серебро и золото. Не такая, как мумия в Эрмитаже, сухая и тленная, но странно живая, как будто бы находящаяся в неуловимом движении. И хрусталь от этой трепещущей жизни, что находится внутри него, не прозрачен, но весь наполнен лёгким влажным туманом. Так бывает, если набрать в грудь табачного дыма и выдуть его в порожнюю стеклянную бутылку.

Вода же, окружающая меня, делается плотнее и плотнее, и в конце концов становится чем-то вроде мутного студня, оставшегося у бабушки в кастрюле после того, как она разлила приготовленный к празднику холодец по тарелкам.

Снедаемый любопытством, не обращая внимание на всю абсурдность происходящего, я, государи мои, чуть было не утопая в этом киселе, подплываю к качающейся на лёгкой волне прозрачной домовине и приближаю своё лицо к хрустальной его стенке, пытаясь разглядеть, кто же там похоронен.

И вот из этого белёсого тумана вдруг начинают явственно проступать человеческие черты…

Наши лица совсем приблизились. Тот, что в гробу, вдруг открывает глаза, и в них я вижу отражение силуэта мальчика, склонившегося над колодцем, лик Спасителя, скрытый под мутной водой, пылающий дом и стаю воробьёв, вылетающих из распахнутого чрева деревянной Богородицы… «Батюшки! — кричу я, — Это же Тарковский!!!..» — и просыпаюсь.

Пробудившись же от сна, обнаруживаю себя вполне раздетым и лежащим на шелковистом белье просторной постели в залитом солнечным светом номере отеля.

Тут я, конечно, сообразил, где я и что со мной. Поскольку сон — как рукой, и голова моя сделалась необыкновенно светла. Такой ясности в мыслях я давненько не ощущал. Да и мыслей-то никаких не было. Ибо голова звенела, словно пустая турецкая тыква, хорошенько высушенная солнцем, насаженная на палку и выставленная на сквозняк. Притом никакого тебе похмелья и привычной утренней тошноты. Что я приписал действию волшебного напитка, принятого мной накануне. Чудеса!..