Кокоро 10/10

КОКОРО

Юля Шалимова

                   «Кокоро» (яп. こころ) — слово,  

                    имеющее много значений. 

                    В самом широком смысле это сердце. 

                    Так же оно может означать ум, 

                    чувства и мысли, эмоции и желания, 

                    живущие в человеке. 

                    Кокоро – твоя или моя сердцевина. 

                    Или, может быть, жизнь самой жизни, 

                    душа самой души, 

                    сердце – сердца. 

Июнь etc

Грамота, сосновый бор, вереск длящейся песни – 

вся эта бижутерия пространства, этот кунжут беглеца,

в нежных сарафанах яблок, в точке опоры перламутровых луж,

личинки пауз (о, крепость ядра),

блажь света, в грудь и окно, в темя утреннего натюрморта,

под дождем из святых жемчужин,

в который наше дело воскресать.

Первый гул лесных миниатюр, 

лохмотья старых басен, разбросанных по полю,

где истинны лишь только зубы придворных королей.

Миндаль рассудка грызешь ты днем и ночью,

и хрупкое железо откровений,

и немощь времени соединяет кожу в злак.

Блестит на озере скромный алфавит млекопитающих:

кружево следов, мягкие волокна, прочий антиквариат,

исповедь глины в цветочном горшке,

ребра бессмыслицы.

Все тише и тише. Обморок воды в ясности пейзажа,

тень от чернослива ползет по стене,

и у деревьев нет родных сестер;

по крайней мере, адрес их неизвестен.

В небе мается зрачок, - и тоска,

в мокрой гавани брезентовых синиц,

блеющих по направлению к ветру.

Пантомима

Интриги плетут стебли цветов.

Казалось бы, что может быть проще:

если взять левой рукой мысль и подбросить ее вверх,

как снег, как хлеб, как желтизну тюльпана?

Слова, как вы мне надоели.

Сад в тополином меху,

обитель для снов юродивых и блаженных.

Зигзаги воспоминаний, 

алгоритм расположения черт на лице.

Рисунок лица! Так сразу и не догадаешься:

особенно, если субъект сам себе не причастен.

Ах, если бы крылатость… Звукопись щебня на асфальте,

голоса древних мамонтов, глубоко и невнятно – 

будто под слоем травы дребезжит погремушка.

Качаются дыни листопада, зоркость в висках, сенокос.

Голосу

Для нестиха мы здесь сегодня собрались:

голландские хвои тянутся к ветру,

пульс цветотени на кирпичах,

мед июльских дней, скорость фаянса;

неужели вдруг я – достоверен?

Лошадиный овес в голове… Движения мягки,

как чистокровные китайцы.

Прозрачна емкость тела:

кости, свет и (пусть будет) волокно,

и мир – огромное млекопитающее, похожее на люстру.

Симфония царапин на водной глади, 

окружности деревьев,

весь этот массовик-затейник сна, 

переплетенье гласных, жаркое из синиц.

Минор асфальта: терем ясноглазых.

Но и эти слова ничего не значат.

Урок целомудрия на шелке сочетаний,

внебрачное дитя вулкана, брошенное в стакан,

поступь летнего испуга,

галантный след от дегтя в сервизах пыльных стрел.

Не ум, но сливочное масло. Твой жест, 

исполненный тайны, – всего лишь спящая, спящая рука. 

Воображариум Ю.Ш.

                                                                                              нашли к тебе дорогу

                                                                                              Веселье и Эрот

                                                                                                    Пушкин

Вчера я завершил исследование:

каждый день я вырастаю на один сантиметр.

Обычно это происходит ночью. Когда

снотворное далеких поездов 

действует мягко и внушительно – 

как смех горы на прялке натюрморта.

Тождество мнимого боя, аргонавты листвы;

и только во французских сказках 

поэты женятся на коровах.

В кудрявой шевелюре сна – и не такое возможно.

Диалог с душой абрикоса на лестничной клетке,

гибкая выпуклость фраз, словесное вино и мясо.

Почему я не растение? Все атрибуты логики:

стебли вместо рук, цветок вместо морды.

Бе-за-ла-бер-но-сть, в конце концов.

Живут же корабли без почвы.

В ландшафте скрипки кроется загадка,

профиль мнемонизы, теорема дурака.

Юный торговец прижимает к себе

грудь маисовой лепешки на базарной площади.

Быть невидимкой, портным еловых шишек,

молодостью вещи, чудачеством стекол.

Сундук пылится в яме как цирк из поднебесья – 

дышат многоточием лентяи, сеет ветер эвкалипт.

Пир мух на подоконнике, великое однообразие солнца, благодать.

Талисман

Голодранец. Чушь. Немой озноб веселья.

Знает луна свое ремесло,

медный горох сторожит добычу в пещере.

Святая повседневность. Ангелы и комары,

завернутые в тесто (о, как душа твоя одноэтажна).

Речитатив весенних листьев, остатки глины на берегу,

и человек, похожий на фарфоровую вазу,

бредет на поединок с пылью.

Исчезновение сверчка из театральной пьесы.

Манжеты безмолвия на пиджаках.

Узник акварельного наброска, дождь из негритят.

Талисманы чистых дней

распадаются кольцами дыма,

и бог еще сидит на переносице.

Всего-то: камень поет песню.

Обойди меня, мрак.

Атлас

I

Толстощекий луч, солнце и фонограмма льющейся воды.

Караван механических рыб,

чья память пуста и ярка – будто шут гороховый.

Разлинованность травы восхищает больше прежнего:

утюг благости на гладильной доске сентября.

Что такое, в сущности, море? Один глаз спит, другой страдает.

Пещера из темного войлока, планетарий ресниц и комет.

О мой карлик, мой карлик ветхозаветный!

Дар речи утерян – здесь больше не говорят.

II

Без устали мечутся ранней весной.

Голый по пояс янтарь, кровь дикобраза.

Рискнем быть молчаньем:

не изучать философию скошенных трав,

не наблюдать шпагаты пчел,

не спорить с духом ветра.

В сердцевине болота играют водоросли, царит полумрак,

блестит чешуя восьмипалубной ноты.

Я провалился сам не зная куда:

то ли в овраг, то ли в свет нерукотворный.

Облако

Взгляд столовой ложки – в твой зрачок.

Говорят, что серебро роднее смысла.

Мы это знаем, с нас довольно.

Старик-утконос движется по берегу,

собирая песчинки в граненый стакан. 

Стервятники нездешних мест 

клюют лучи сухого солнца вдоль прибоя.

Клюют халву воспоминаний, образуя в ней черные точки,

похожие на муравьев под микроскопом.

Слово ближнего. Как хочется услышать слово ближнего.

Дуновенье бессмысленных атомов, живую изнанку лица.

Бледный, еще не озвученный июльской краской, сад;

сад, что весь пропитан мудростью, как тина среди водоема.

Постель – это корабль, так ты мне говорила?

О чем молчат озера по ночам, куда впадает лик куста,

чье отраженье на воде щекочет слабость ветра?

Сутулится дождь. Бисер лиловых трещин на выступах асфальта.

По комнате разбросаны следы волшебных гусениц.

Ты знаешь, вчера я подумал:

быть может, только хлеб – реален.