Maria Teresa Liuzzo 0/10

Перевод окончания поэмы. Страницы 104 - 109

In veglia d’armi e parole

--Sogno ancora di te ci; che non muore –

В бдении оружия и слов

-- Я все еще мечтаю о тебе, и это не умирает.

Заключительные страницы книги:

Звёздный дождь и память оголившаяся,

Как провода под током, стоят в обнимку,

подобно мрамору, ожившему в тот миг,

когда печально удалялся ты,

рукою подпирая подборок, с другой рукой в кармане…

смеётся память, словно солнце светит, сквозь волосы твои на пальцах ветра.

Не лечит время раны:

Желчь жизни стала памятью твоей.

Оркестр был особенным и странным,

как песок, текущий в песочных часах.

Дыханье твоё меж затылком и плечами,

он делил на ласки, как семена.

Ты был свежим ветром апреля, я -

струнами твоего дождя.

Тебя, приложенного к моему рту,

Я прижимаю к себе крепко,

как ребенка

жаждущего материнской груди.

Неслись руины дождевые смеха,

Им как бы прикрывая боль души

И костяную бледность дальних звёзд

Рассеянных средь моря.

Татуировка времени видна мне

В листве,

Когда последний сок лесов

Течёт в ней и внушает каждой клетке

Что это кровь, свернувшаяся в ней,

Крещёная огнём животворящим,

А ныне - горькой плесенью тлетворной.

Схватилась смерть за скрипку и перешла

Из глаза в глаз и перешла из левого на правый.

В веко Маат слепой стучит

И тащит за лодыжки мир

Меж толстыми краями – тем и этим,

средь сквозняков и падающих искр

и мужеством, замешанном на страхе,

и полной сна

небесной пустоты в незримой тёмной комнате.

Его освободил от рабства Ибис,

монеткой, в миску брошенной.

Я лепестком дождя дрожала на ветру,

Был молескин моей тугою плотью,

Разбит мой разум,

Кость на грудине застёжкой мне была,

В дождливом вихре сумерек,

Пока моё желание молчало

Средь спазмов одиночества глухих.

и страсть темнела тысячью сомнений

меж рёбер света сердца моего!

Слова весны всегда ясны и свежи,

сангвиник как черешня на глазах:

Он вкус огня во рту едва ль удержит –

безногая фигура продвигалась

на фоне злой подвешенной луны.

Слезою нарочитой именинник

Тьмой осенил цветущую герань,

Лишь раковины циний свет несли.

Зелёное под зонтиком дождей

Вдали сверкнуло зеркало пространства,

невежественный разум вечно умных

в песок всё это обратил всерьёз

чтоб схоронить его в горсти из ран.

Росток разбужен пальцами моими,

Он ласковый вдыхает поцелуй,

Живого чуда неопределённость

Среди листочка тута и травы в зрачках воскресших,

залитых румянцем высоких нот,

как чистый снег, покой дарящий сердцу.

На дне колодца словом «ТОТ» Забвенье

Любви воскресшей силы пробудило.

Не подлежит обжалованью боль

Луча рассвета, дарящего жизнь!

Привязан Гор с бездонными глазами

К глубокой древней ночи, а вокруг -

Святое ощущенье простоты.

В темнице неба бьётся кровь моя,

И чувствую, как лепестками кости

Растущие становятся во мне!

Молчанья хор,

волн океана трепет изумрудный.

Тень или слово: что цветёт во рту?

Гранитная луна скалою в небе,

Как трепета святая базилика.

С пером рассвета

Перестук дождя.

Роза, освободившаяся от снега,

выглядит как женщина без макияжа;

хотя в грядущем своем расцвете,

она раскроет всю свою нетронутую красоту.

Утро – словно муха, застрявшая меж дверей,

бред в перчатке молчания

на чьём боку открытое дыхание раны.

Сияние розы становится надзвездным.

Тени тянутся, как ремни,

черные, как плоды рожкового дерева;

голая луна заигрывает с облаками;

человечество, нарядившееся в ложь

пожирает свои надежды и смеется над ними

осознавая абсурдность ситуации.

Подарим памяти «сердце»,

чтобы она не провалилась

в рабство, навязанное выбором,

словно стрелами, пронзившее время.

Неугомонный дух - это язык любви,

страсть замурованная в кратере моей груди,

а затем происходит сладкая катастрофа перед входом в матку.

О море, Вселенная

Одиночества моего сердца!

Вспышка искры породившая свет,

дрожжи весны:

воздух растянулся как рогатка

приглядывая за жидкостью под огнем часов,

пока рука нажимала на компас

беспокойного ожидания, затвердевшего камня.

Ты жаждал света и искал меня,

ты украл поцелуй у древнего жемчужного замка:

Я стоял у дверей, ожидая твоего возвращения.

Всю ночь у пылающего костра,

Мы, пьяные матросы, ели луну,

перед несколькими пустыми страницами и между

крошками искр для голубя благой вести.

Ты был конкистадором

с клешнёю омара на шляпе

и пальцами, жаждущими табака, –

пока я носила вуаль.

Ночью, когда ты был мне и любовником, и сыном,

Ты любил меня так сильно, как жизнь,

Заключенную в твоём слове,

а я не знала об этом.

Вой кусает мои виски,

гордость закрывает шторы в моем доме.

Чернила плещутся в чернильнице,

и откровенность преследует мой таламус на простыне.

Я никогда не скучаю по тебе, я всегда нахожу тебя

в густых потёмках моего любимого света.

Ночь похожа на изюмную виноградину,

придушенную отрыжкой хитрости.

Бегство «змей» из окон –

между устьями портулака и дрока

цветущие камни. В моем языке

прижились семена слов.

Надежду на чье-то возвращение

Я использовала как солдатскую амуницию,

и никогда не добавляю своё имя

К именам павших.

Мы живём инкогнито,

Как микротрубочки в телах других,

от пришельцев до жильцов бытия,

мы ищем смысл и согласие.

Между золотом и ладаном - нищая

правда сброшенных платьев.

Не оставляй меня, я хочу, чтобы ты был жив,

не думай обо мне, не ушибайся, не отвлекайся;

ведь ты знаешь, что даже мёртвая я буду

любить тебя. Смертельнее свинца -

Быть твоей тишиной.