Юлины узоры 10/10

                     Бывают стихи как письма, бывают стихи 

                     как песни, бывают стихи как-будто растёт 

                     трава, или стихи горящие как огонь, но ещё 

                     есть невидимые книги, невидимые дома, в 

                     них есть невидимые стены, на которых всё 

                     видимое и невидимое сплетается и 

                     углубляется, сужается и продолжается в 

                     живом движущемся рисунке на 

                     невидимом ковре. Когда никто не видит – 

                     моя жена вышивает на нём узоры. 

Попытка вспомнить алфавит 

1.

ааа

так говорилось 

или у-а-о

так тоже говорилось 

гласные плескались во рту

словно рыбы в пустом водоеме 

что взять у ребенка

с душой не-ребенка

кроме крика – нечего брать

2.

вспоминался роддом

царапины на полотке

для-я-я-щейся ноябрьский сумрак

[будто в воздухе застыла

холодная рябь пощечины]

не помнилось одного – влагалища матери

а вот его всю жизнь и хотелось бы вспомнить 

Дыхание

когда я начал дышать мне родилось шесть лет

(до этого момента меня растил белый дрозд-вселенная)

я купил себе диафрагму и грудную клетку

дыхание словно ожерелье из золотых зубов; господин-чешуйчатокрылый раздирал ожерелье бросая его под ноги музыкантам и пасть ресторана углублялась в потайную муть где согбенные спины сказок и женщина ничейная и пьяные кроты 

и я рядышком пристроился будто нет меня но тут я никуда не делся 

пчелы наполняли воздух ртутью жидкими лучами темного вещества крылатыми тарелками памяти узниками и свидетелями твоей нищеты: - теперь нельзя добровольно войти в дом и умыться

балалайка нервов 

там: внутри: чечевичная похлебка воспоминаний и иллюзорный шпион достает из кармана географическую карту еще одних минут 

в тот момент я подумал что мир это виноград человекообразный 

и – беременность русалки на небосклоне

и – кость умеющая чуять мысль 

Март: 17 часов 36 минут

Если есть стихотворенье снега – 

то зрачок его чист и груб.

Память, словно пьяная собака,

вяжет воедино:

несуществующий силуэт,

шрам,

и извне-человеческий звук.

Жидкость слов, иголки дикообраза.

Запомнить этот день:

его пупырчато-белый пейзаж

принять [как сказку] – за реальность.

Запомнить длинные ноги сосны,

соль, падающую с небес,

прямо из тела Молочной Мамы. 

Запомнить этот свисток ума:

эквилибристику сустава,

проговоренных до невыразимости

детенышей лета,

детенышей тьмы.

Будто бы булыжник вдруг взял – и оказался правдой.

Теперь нужно заново рожать личинок,

учить их говорить

на языке никудышности,

нечто средним,

между гениталиями выросшего здания

и бьющегося вон окна. 

Так живет человек: насвободу порознь.

Небытийствуя, икринкой прикрываясь.

Во-первых и во-вторых 

Может быть – 

в деревянной конуре,

набросив на себя собачью шкуру,

упадешь вверх,

прямо в круглый, как блюдце,

глагол.

Вода, ты не здесь,

но я тебя вижу,

нервную, фарфоровую ткань,

похожую на олений хвост.

Сколько прожито

вместе,

сколько еще не озвучено,  

запомни,

шерсть и речь – 

это одно и то же. 

Начало чтения Данте. Ад. 1-7 Песня. 

Сквозь черное горло окна

течет металлический вой:

пряжу прядет никто

рис щекочет ребра.

Глазами глаз вижу обычную ночь,

ветер, свернутый клубком,

в ногах теплого ворона.

Глазами ума вижу зебры голосов, 

десятки эмбрионов слов:

сотни, тысячи, миллионы эмбрионов.

Кем я завтра был – тем не буду вчера. 

Яснее ясного, страшнее страшного:

бурлящий в луже язык

чешется, играется, мается. 

Куплеты первого снега

I

собачка жучка белый снег

бросаю палку на лови

имена на красных кирпичах

рты открыли смотрят

II

слепые дети устали без глаз 

боженька купи нам глаза

сходи на рынок укради

у лошадки или у черта

III

внутри дома хорошо

глиняный матрас окно

женщина лежит чужая

мертвая и вдруг живая

IV

ветер наголо бреет головы

только ангелы волосатые

липкой плотью икон укутались 

чует нос еще не спят

V

расхватали бытие

стали телом и лицом

не хватило бытия

человечкам без лица

VI

молчаливым воскресеньем

тени вышли погулять 

голос ожил стал растением

запутался в моих висках 

VII

все умолкло все заглохло

жабы улицы дома

дышится легко и звонко

вновь одна как не одна 

О красном грехе

капсулы страха в человеческих пупках

тополиное ухо блеет и блеет

в ночи летает смех арбуза

будто насильно доят коров раненых

будто не кровь глотать сюда бесы пришли

а молиться и плакать

в очках глаза лежат на столе

грехи пустые ведра нянчат

дети мои пузатые

на меня ополчились

нет ничего роднее зла

хоть и больно в кипятке жить

горячий носить позвоночник

насекомые дышат в банановой кожуре

в мутной воде рыбаки

красные-красные

не убивайте меня: я не ем по ночам птиц

кто здесь

п

о

м

о

г

и

т

е

Лунный ультразвук

волк злым чудом приходит по ночам

только гоголевские носы

способны учуять его

может быть – внутри волка – не волк? 

только умные листья шумят в голове 

без огня проглоченным пламенем

время мясистых комочков

время маленьких ты

батюшка-море вгрызается каждый вечер

растворяя в желудке капсулу ничьей вины

виноградный овес в злопамятной россыпи

дракон не умеющий пользоваться языком

голодный вытаскивает голод наружу

незрячий пьет жидкость зрачков

в колодце дымится изгнание 

плавает жеребцовая кость

то ли лошади то ли аиста

нечеловеческая кость 

Колыбельная колокольного звона

…собака-гром

в тайне головы

зачем тебе – неимущему – еще более неимущий?

выдержишь ли ты – радостный – еще большую радость? 

ведь у огня нет совести: только темная желтизна

лоб уткнувшийся в страсть

с невинностью проститутки

и я пряду ситцевый ум

шумливо-благоговейный

оленьми рогами

переплетаются пальцы

так будет и впредь

и радость и ужас и буква

вдруг – колокол! три часа дня…

(… а через секунду забуду увиденный образ:

железная круглая вишня

медленно падает 

в рот вороненка)

и в замедленной съемке:

золото с фиолетовым текстом

и хруст лопающегося живота 

Женщина, снимающая лица

Она сидела напротив

И снимала с себя лица

Одно за вторым

Второе за третьим

Третье за четвертым

И так далее

И так далее

И так далее

Когда она сняла последнее лицо

То вдруг дико закричала:

Я – космическая песнь Господня!

Надолго я запомню этот крик

Рассвет

черный страус рассвета

голову вверх опустил

на гладковыбритой шее:

листва и тесемки

тень человекоптицы

заснувшей под крылом смородины

и бунтующий снег

как солнце умное лицо

пуленепробиваемая мгла

рентгеновского снимка

расшаталась мысль

молочным зубом в пруду

два толстокожих призрака

на окнах: на деснах

на каплях бумаги – на переносице зверя

живое болото с вхождением внутрь

так: летящее сознание находит приют

в бурлящей крови невидимок

О слишком большом

желудь внутреннего языка

катится по склону горы

шипуче движется ночь

слон умещается в время

физиономии дождевых червей 

изгибаются на асфальте

ветер их воин и сын

их пастух и может быть невеста

кто-то выследил странную дробь

темперамент луны и железа

словно с факелом в руках

внутрь животного он спустился

теперь льется темная слизь

лучезарно-ясная слизь

из меди карликовых снов

из подмышек похожих на море

Если бы меня попросили написать автобиографию

Однажды

Я дал себе обещание

Три дня не открывать рот

Я не выполнил обещание

Открыл рот

Из него вылетел воробей 

Клюнул меня в переносицу

Кровь текла и текла

Больно

Мне очень больно

Однажды

Я дал себе обещание

Три дня не менять лицо

Я не выполнил обещание

Оно загрязнилось

Его атаковали мухи

Пришлось сменить лицо

Будто нижнее белье

Мне больно с новым лицом

Мне очень больно

Однажды

Я дал себе обещание

Три дня ничего не слышать

Уши как двери закрыл на замок

И посадил на цепь железную

Я не выполнил обещание

Моя собака перегрызла цепь

Уши взбесились и убежали

Бабочек ловить на лугу

Я остался один

Теперь мне больно

Мне очень больно

Однажды

Я дал себе обещание

Три дня не носить свое тело

Повесил его на вешалку

И убрал в шкаф

Я не выполни обещание

В доме закончилась соль

Пришлось идти в магазин

Я достал тело из шкафа

И надел на себя как одежду

Тело колется-колется

Острые иголки вонзаются

Больно идти в нем по улице

Мне очень больно идти

Вопрос

когда зрение болит

мысль жует хлеб

неужели и правда

начинается мозг

с карты звездного неба?

Молчание-праздник

в заповедях великанов

имя трещит по швам

нет бы напиться травой

нет бы залечь на дно

чтобы только холод и тьма

и крылатый петух

качали-несли на руках

в бреду рыжеволосом

Доверие

споткнуться как о камень

о самого себя

лечь навзничь – пропеть

ибо поется:

здравствуй кость

здравствуй хлеб

здравствуй живой я

и громко – еще раз:

раскалённым углем через клетку

словно младенец в наперстке

спит – и дыхание светится

весь ушедший в явь

в царапину всех царапин

то ли ангел то крот благословенный 

то ли простое щадящее облако

падает вверх

человечьей кожуре – на радость

Мир: рифмы

проснуться в курином яйце

жить жизнь как ни в чем не бывало

проверяя все ли на месте:

вот голова вот поле за окном

вот рядом отсутствие дерева

становясь себе далек и близок

будто тело допустим чудо

а слова допустим гуси

в одном углу холста – немой кустарник

в другом – свадьба белых негритят

и ничейная связь между ними:

лилипут пробежал по дороге

и ударился лбом о речь 

Июнь: 9 часов 55 минут 

                    Это – Я:

по крайней мере, мне так сказали,

            подошли и сказали:

                     это – ты.

            Я не протестовал,

    ибо не было голоса для протеста,

    я стоял безъязыким и голым,

    прямо в чем вода родила.

Веселье

водяная рептилия

ложь памяти

одухотворенный леший

лейся – что?

боль простит

конфетки-бараночки

в зубах застревают

пропасть, молода и крылата

выть, со дна

в прорубь – лечь

окаянный, рубаха-звук

ракушка милосердная

саженцы в воздушной мгле

беги, чернеющий микроб

музыка? нет музыки!

обманула, ускакала

зачем в арбуз себя упрятала?

вот ты какой

коридор непослушный

спрячусь и убью

чудо бесноватое

кружево семирамиды

вихрь, всплеск, рывок

ничейность золотая

гласная воздуха

немая? так точно!

зачем пришла?

кровушки попить

на расстояние

руки цыплячьей

Натюрморт

И путь до неба

одинаков всюду. 

В морском чулане, 

внутри хрустального скелета,

в теле номер два

в теле номер один,

в теле номер ноль – свет, 

бесноватый и щедрый, 

как раздувшаяся жаба.

В прямоугольной голове

настежь распахнуто окно:

здесь тихо и радостно,

и нет ни одной птицы.

И солнце, будто плавленый сыр,

растекается по первому снегу.

Ты жив – и ни слова 

более.

Я жив – точка.

Разговор с воображаемой сестрой

Из тазобедренной чаши

пьет сон хрустальный муравей.

А река сегодня светится неоном – 

это черные моллюски

на вечернюю молитву собрались. 

сколько глаз у тебя на лице?

сколько лиц у тебя на лице? 

[Запись бреда: 

царь-царевич 

король-королевич 

художник- портной

кто ты такой?]

Люди-ноги и люди-руки,

упрямство атома, физиологическая снедь;

дитя, рожденное от связи

женщины и картофеля.

Человекообразное да,

человекообразное нет. 

[Запись бреда: «Ох ты ж мать-слоновья-печь!»]

В нотной грамоте 

серебряных самоубийц

[эхо крика – и дальше

тьма возрастающей зелени]

мороз и кость,

пшеничный злак

шрифт бесконечно болящего зуба 

В песнопениях пыли,

в узорах железнодорожных рельс,

мозг на цыпочках 

вылезает из пупка

и идет бродить по переулкам.

[Запись бреда: Теперь дело за юродивой обезьяной]

Синтаксис грехов и колебаний,

хаос снимка без никого,

и мыслящая кожура

вместо апельсиновой невесты. 

Царь-Левого-Уха

разбух от молчаний,

и пещерный его ноготь

становится просто – ладонь

а у нас глухие тишину не слышат!

а у нас рыба вот же она рыба частушку поет!