Тринадцать 0/10

Борис Шапиро

ТРИНАДЦАТЬ

1984

                              "Requiem aeternam dona eis,..

                              Lux perpetua luceat eis,...

                              Dies irae, dies illa,

                              Solvet saeclum in favilla,...

                             Tuba, mirum spargens sonum

                              Per sepulcra regionum,

                              Coget omnes ante thronum.

                              Liber scriptus proferetur,

                              In quo totum continetur,

                              Unde mundus judicetur.

                              Qui Mariam absolvisti,

                              Et latronem exaudisti,

                              Mihi quoque spem dedisti."  

(Смысловой перевод смотри в конце)

1.

Дохнул и высветил косой июнь дождём

горбатое седло солнцеворота.

Полузабытый взгляд, кивок вполоборота –

и восковой огарок памяти зажжён

и теплится на алтаре гортани.

Но тучен языка молитвенный жернов,

вступая в хоровод названий

и летаргических имён,

когда вплывают в танец похорон

прямоугольный подневольный сруб

и власть небывшего ещё незримой дланью.

Летучей мышью воскресает знанье

когда-то земляничных губ.

2.

Пролей сквозь пялец терпкое зеро

глоток воды на восковое слово.

Запекшийся висок сосёт пчела,

и ей не мёд, а яд втекает в жвала.

Непредсказуемо – вчера,

а будущее лишь строки основа.

В чернильнице могил спит человек-перо,

закованный в глухой тюрьме пенала.

Всё сонмище гробов – пчелы сосущей жало.

Усердная игла пронизывает пяльцы.

Опока времени портретам изменяться,

что женщина одна о смертном часе знала.

Но длится, длится вышивка крестом.

4.

Неумолимых сот игольчатый фасет –

как будто мельница горит

стоглавым и голодным рыбьим ртом,

беззвучная, как половодье Стикса,–

жир жерновов расплавлен в зрелый воск.

В литейный гроб, в оправочный корсет

лети, спасительный левит,

в мой грешный свет, в Гоморру и Содом,

в глаз вездесущий Василиска

лети, вощаный порск,

как рифма прост и наг,

исчадье, арабеск,

бочаг, описка.

5.

Фасеточный кулёк. Стежков чередованье.

Челнок иглы. Торопится Харон.

Хроническая спешка. Отпеванье.

Крест вышит – ноль перевезён

сквозь властный окоём сознанья.

Жир жерновов, льняной обрат пелён,

литьё и вышивка – и приговор пронзён

бессмысленностью врачеванья.

Неумолимых сот оптические оси –

безликий монстр, сосущая пчела.

Ленивый Босх ворсистые колосья

связал в пронзительную кисть вчера

и высветил созвездий скорбных гроздья.

6.

Да, мельница и омут рта, и голос,

и крыльев перепончатый леток.

Но девяти кругов неувядаем лотос.

Стигийские чернила – шёлк,

натянутый на решето пространства,

клок ворса, кисть вчера, воды глоток.

Что высмотрел бы через призму пьянства

в пчелиной суете неторопливый Босх,

когда бы не печали постоянство?

У Чёрной Речки дозревает воск.

Морозного дыханья всходит колос,

какая разница, сквозь грудь или висок,

а на устах оттаивает логос.

7.

Черна вода... Не лепет, а полёт,

округлый взмах на воздухе неслышном.

Восстала ласточка слепой летучей мышью

и в тёмный шёлк воткнула эхолот.

Отравлена гранёная строка.

Дурманом слов повелевает случай.

В Ковчег Завета на мышах летучих

вплывает целлулярный сот стиха.

Скрижали вежд протравливает взгляд,

и в сердце стонет та большая птица.

Так Эшер вьёт по шали звукоряд,

что от пчелы безжалостной родится

слепой проворный насекомояд.

8.

Не камень – воск архитектура улья,

услужливой скрижали идеал.

Привязанный молчит на стуле.

Вот вывел на границы парадигмы

пьяный кат,

счастливый раб без гнева и печали.

Когда бы не пчела, а ктырь,

хоть поводырь к харонову причалу,

а тут живи и оглашай подвал,

бесплотной ласточки ночную тень зови...

Наощупь ищет нетопырь, ещё бескрылый,

как в слове 'шаль' печаль и обнажённость,

нефритовый прозрачный жезл жуи.

9.

–  А я не сторож брату моему.

–  Что он сказал? – продолжил голос Отчий.

–  Всё бред. Какие-то "пчела и кормчий,

воскресшей ласточки бескрылый нетопырь",

какие-то "скрижали, звукоряд по шали,

огарок памяти, горящий рот и яд,

обрат пелён и похорон обряд".

Он был безумием объят

и принял смерть свою.

–  А что ещё уста его сказали?

–  "Не злоупотреби надеждой, брат,

дурак без гнева и печали,

здесь смерть довлеет бытию".

10.

Пронизывает взгляд

сквозь пяльцы горизонта светлый нолик,

обмылок медленной луны,

обкатанный жемчужный циферблат.

На око скорбное натянут тёмный плат

беззвёздной шали.

В сердце птица стонет,

и восковые веки не дрожат.

Но длится вышивка и путается нить.

И женщины –

одна, чтобы оплакать,

другая, чтобы сохранить

глоток воды и пониманья яд.

11.

В родстве высоком взгляд и царственное слово.

Есть восковое сходство губ и век.

Нить времени петлит у основанья вех,

на спицах строк в букварном зреньи зова.

Из лётки рта, торжественный разбег,

тяжёлая струя расплавленного гнева,

которой пламенеет человек!

Но сердце утолит одна лишь скорбь напева,

одна печаль, когда слезой вуали

туманится слепая пустота.

О, чёрный шёлк неосторожной шали,

окаменей летучей мышью рта!

Большая птица плакала в начале.

12.

Я льюсь дождём. В кружении пути

лишь подорожник губ закроет рану:

слепая пустота в моей груди

пульсирует дыханьем океана.

Астральный свет. Из-под Его пера

слились в начало траурною лентой

четыре – си бемоль - ля - до - си – элемента

и пятый – крестик-нолик – детская игра.

Нить времени, я льюсь косым дождём.

Душа освободила паутину тщанья.

Высокая тюрьма существованья

лишь подорожник губ, горящий в горле ком

и горечь тишины, но нет прощанья.

13.

Теперь  неутолима жажда света.

Дыханье, мельница, игла,

последний взмах крыла – и флажолета

янтарная расплавлена зола.

Она светла, как тонкой льдинки пенье,

когда литой вибрирующий звук

прозрачной ереси натягивает лук

и верой укрепляет свет сомненья.

Ваятель, парадигма, демиург

овеществляет в жарком горне зренья

стремления живительную стать.

Отливка кончена, откован светлый плуг

и в злую темь вошёл по рукоять.