Презумпция крови 10/10

Марк Шагал давно ждёт Степанова на берегу.

Кстати, он прекрасно говорит по-русски,

хотя немножко заикается,

когда бывает излишне многословен.

Они разговаривают о чём-то очень важном,

неистово размахивают друг перед другом руками,

иногда в возбуждении ненадолго переходят на идиш,

который Степанову вполне себе даже понятен.

Неудивительно — Степанов когда-то жил в Иудее,

только в другой, Дальневосточной, таёжной.

Впрочем, главного блюстителя законов империи

там тоже подобострастно звали "прокуратором".

Вечереет. Сегодня явно какой-то важный день,

Степанов чувствует присутствие множества людей,

хотя не видит ни одного знакомого лица в толпе,

обтекающей их с Шагалом плавно и покойно.

Приятно гулять так вдоль берега Западной Двины,

где весёлый ветер лохматит кроны старых дубов,

а яркая сочная зелень листвы режет Степанову глаза.

В небе плывут рыбы и странные фиолетовые облака,

нестерпимо блистают золотом купола Успенского собора,

а в предместье роняет слезу и радуется старая скрипка.

— Ой, вэй! — спохватывается Шагал. — Ташлих!

Он тянет Степанова за рукав к лодкам у воды,

невнятно бормочет про отца, про грехи и пучины.

Надо что-то куда-то бросить, от чего-то избавиться...

Степанов не понимает, о чём идёт речь, упирается.

— Хватит! Хватит! — слышится громовой глас.

Кто-то страшный хватает Степанова за обе руки,

начинает трясти, выдирая из сладкой беседы,

нарисованные облака вянут, по воде идёт рябь,

купола тускнеют, листва на дубах жухнет,

огорчённый Марк Шагал недоумевает —

почему кто-то вечно мешает людям радоваться,

тащит куда-то, повелевает, раздражает и злит?

А может, это враг? Которому учили не сдаваться,

всегда беречь для себя последнюю гранату —

так и есть, Степанов слышит гортанный шёпот,

это сговариваются те, бородатые, непримиримые,

зыркающие из-под чёрных кустистых бровей.

Кругом темнота, пальцы привычно ищут затвор,

потрясённо ощупывают обнажённое тело.

Обманули, обезоружили, оставили голым —

надо отыскать врага, вцепиться в глотку, рыча,

напасть первым, раскидать наседающих по сторонам,

завладеть оружием и устроить врагам веселуху!

Как учил старшина их, курсантов "учебки"?

"Главное, в плен не попасть живыми, пацаны!"

Ага! Не ждали? Степанов страшен в ярости,

разлетаются по углам навалившиеся тела,

кто-то орёт благим матом: "Свои! Отставить!"

Степанов затихает, хватая пересохшим ртом воздух,

прислушивается, шарит руками по сторонам —

он на каталке, рядом звякает что-то медицинское,

женский голос строг, кто-то плачет в углу.

Больница? Реанимация? Точно! Уфф...

Степанов примчался в Москву из Витебска,

где случилось у него отслоение сетчатки глаза.

Началось оно сразу же после того,

как в доме-музее Шагала на Покровке

колко зыркнул на Степанова знаменитый зверёк.

Степанов готов был поклясться на чём угодно,

что тут кроется волшебство, что всё это неспроста...

Ах, Витебск, место, откуда вышли степановские деды!

Столько лет Степанов рвался туда и не пожалел —

там, среди белорусов, дышалось легко и вольготно,

каждая песчинка, каждый кустик казались родными,

по улицам ходили люди со схожей внешностью,

такие же степенные, размеренные, немногословные.

После гражданской на Украине и в Беларуси

случился кризис — «избыток аграрного населения»,

молодой прадед Степанова, женатый на украинке,

дошёл с обозами через Урал и Сибирь до Амура,

осел на земле неподалёку от Хабаровска —

да ещё привёл через всю страну лошадей и корову.

Давно мечтал Степанов побывать на земле предков,

оба прадеда его удивительным образом

вышли родом из витебских краёв, с Двины,

но внуки их смешали кровь на Дальнем Востоке —

такие странные кульбиты выделывает порой судьба.

А теперь, через сто лет после прадедова исхода,

Степанов лежит в Пироговке, он здесь легенда.

Шансов восстановить зрение было мало,

врачи сразу отвели жену Степанова в сторону,

шёпотом сказали: "Готовьтесь к самому худшему!"

Но Степанову фантастически везёт — дважды.

Анестезиолог по секрету признаётся Степанову,

что влил в того несметное количество зелья,

поскольку пациент оказался нестандартных габаритов,

одним словом, обдолбал сверх меры — и зря.

Степанов отрубился на столе феерически быстро,

так что пришлось наскоро загонять трубку в горло,

отчего остался в гортани навсегда шрам на всю длину.

В общем-то, спасло Степанова только чудо.

Анестезиолог опасливо косится на пациента,

смотрит на тяжёлые кулаки, поросшие волосами.

Но Степанов рад успеху операции и зла не помнит,

он рассказывает врачу об увиденном во сне,

на что тот разводит руками — глюки, капризы сознания.

Возможно, проснулись гены на фоне нервного срыва.

Операция прошла успешно — врачи постарались.

Говорят, будто потом Степанов разнёс реанимацию,

избил медсестёр, хорошо врач попался опытный,

успокоил буйного пациента нужными словами.

Зато никто не верит, что Степанов в миру

всего лишь простой смиренный экономист.

Он долго просит прощения у пугливых медсестёр,

дарит им конфеты, старательно делает "зайку".

Проходят годы, однако Степанову то и дело

вспоминается его дивный наркотический сон.

И вот однажды, лениво перелистывая очередную книгу,

Степанов натыкается на то самое слово "Ташлих",

которое повторял тогда на берегу Марк Шагал.

Оказывается, Ташлихом называют обряд очищения,

который евреи проводят в первый день

новогоднего праздника Рош ха-Шана.

Само слово «ташлих» означает «брось»,

когда-то древний иудейский пророк сказал:

«И брось в пучины морские все наши грехи и преступления!».

С тех пор в Новый Год люди выходят к воде,

чтобы прочитать там очистительную молитву.

Степанов никогда не слыхал об этом раньше.

Силясь понять, при чём здесь он,

человек, которого ни с виду, ни по паспорту

крайне трудно причислить к сыновьям Сиона,

Степанов открывает статью в Википедии и замирает —

в тот самый день,

когда ему делали в Москве операцию,

как раз начинался новогодний праздник Рош ха-Шана.

В эти самые дни, учит еврейская традиция,

на небесах выносится решение:

кому — жить, а кому — умереть.

Степанову явно выпало первое.