reboot system now 10/10

Кто придумал эти проклятые белые ночи?

Небо темнеет долго и мучительно,

потом вспыхивают фонари,

город не успевает натянуть чернильное одеяло,

как горизонт становится похож

на серый рисунок карандашным грифелем.

Кварталы начинают наполняться светом,

тускло отражающимся в миллионах слепых окон,

мир напоминает огромный садовый кооператив —

многие тысячи параллелепипедов-парников

раскиданы на добрую тысячу вёрст окрест,

в каждом живут люди, одинаковые, как огурцы.

Пенсионер Сипягин просыпается рано,

он привычно выходит на застеклённую лоджию,

садится на табурет и с наслаждением закуривает.

До хруста в скулах он презирает город,

лежащий где-то везде, куда ни глянь,

а город знай себе тихонько хихикает в ответ —

он тоже плевать хотел на Сипягина.

У Сипягина недавно случилась драма —

новоявленный пенсионер забыл своё истинное лицо.

В школе он изображал верного пионера-ленинца,

потом пел задорные комсомольские песни,

при Горбачёве строил из себя голосистого демократа,

во времена Ельцина — разочарованного горожанина,

в нулевые рвался, как все, поближе к кормушке.

Само собой, приходилось Сипягину

долгие годы прикидываться отцом семейства,

играть роль "тигра в постели" и "зайца во хмелю",

маскироваться, корчить из себя и лицемерить —

Сипягин поменял за свою жизнь столько амплуа,

что вполне бы мог стать народным артистом.

Пришла беда, откуда не ждали —

вышел Сипягин на пенсию и стал жить сам по себе.

Теперь можно было не выпендриваться,

снять надоевшую маску и выдохнуть,

государство потеряло к Сипягину всякий интерес,

убедившись в его полной гражданской лояльности.

Телевизор исправно подбрасывал новости,

Сипягин тупо смотрел в экран и пытался понять

своё собственное отношение к происходящему.

Так он в первый раз когда-то ездил к морю —

ну, вот оно, море, лупит волнами — и что?

Эти новости по "ящику" — как их расценивать?

Несколько суток Сипягин спал урывками —

он понял вдруг, что совсем забыл себя настоящего,

доброго, чистого, хорошего мальчика,

а нынешний Сипягин безнадёжно испорчен

долгой жизнью в спятившем обществе.

Теперь он курит сигареты одну за другой и думает,

перебирая в памяти всю свою жизнь — кто он?

Уж он-то должен точно знать себя настоящего!

О чём Сипягин мечтал, во что он когда-то верил?

Получается, что никакого своего мнения у него нет,

потому что ни черта не понимает он в происходящем.

Неужели вся оставшаяся ему жизнь —

это чёртов "ящик" да та обыденная серая суета,

которая с утра до вечера шумит под балконом?

Отчаяние захлёстывает Сипягина петлёй,

он представляет себя шагающим с балкона вниз —

но там, внизу, лежит столько грязи и собачьего дерьма,

что Сипягин в ужасе отшатывается от влажных перил,

бессвязно поминая всуе имя Того,

кого всё-таки иногда почему-то побаивается.

Хмурое летнее утро, всё происходит как всегда —

с кухни вкусно пахнет жареной картошкой,

Сипягин вяло завтракает, привычно брюзжа —

что ж, маска так маска, амплуа так амплуа,

надо терпеть и жить со всем этим дальше,

выполняя свои земные обязанности до конца,

который вряд ли окажется победным, не так ли?

Может быть, ему просто выпала роль в массовке?

Он включает утренние новости, слушает ведущего,

бархатный голос с экрана чертовски убедителен,

вот она, истина в последней инстанции —

потом переключает новостной канал на соседний,

где всё то же самое рассказывают уже по-другому,

и выясняется, что слышанное им раньше — ложь.

Сипягин понимает, что дело обстоит совсем плохо,

но оторваться от телевизора никак невозможно,

тогда он отключает звук и просто смотрит на лица,

с ужасом убеждаясь, что не верит ни тем, ни другим.

У каждого своя правда — но обе ему одинаково чужды.

Точно так же было и во время пандемии —

Сипягин прекрасно понимал, что мир спятил,

люди перерождались, становились зверьми,

город натуральным образом трясло от ненависти,

которая быстро переплавилась во всеобщий раздрай.

Так жить дальше невыносимо, Сипягин сдаётся,

лезет в холодильник, вынимает бутылку водки,

вкушает граммов триста под остывшую картошечку,

включает какой-нибудь старый советский фильм —

и через полчаса наконец-то находит себя прежнего.