Мальчик 10/10

В те не совсем далёкие времена

Степанов работал в детском СИЗО

этаким мастером на все руки.

Если дело касалось канализации,

он был слесарь-сантехник,

если лампочек или розеток — электрик,

а когда полов или стёкол — плотник.

Слава Богу, опыта у него хватало.

Тот день не задался с самого утра.

Так иногда бывает —

в порядок вещей вмешивается нечто странное,

рушатся все планы,

летят к чёрту все выстроенные решения.

В СИЗО так проявлялся избыток инферно,

первозданного зла,

свойственного только детям.

Детское зло сияет как чистый героин,

оно безумно и нелогично,

бессмысленно и беспощадно —

да, русский бунт очень с ним схож.

Итак, количество зла начинает зашкаливать,

отработанную систему начинает потряхивать,

люди совершают большие и малые ошибки —

Степанов после полугода работы знал,

что в такие минуты надо прятаться —

кончается всё всегда бедой.

Но приказ оставался приказом,

он выгрузил из каморки под лестницей

раздвижную трёхметровую стремянку,

рассовал по карманам куртки лампочки,

встал под камеры у дверей корпуса —

кто-нибудь увидит и откроет.

В тот день дежурили "партизаны" —

так прозвали в СИЗО парочку контролёров,

которые служили Родине с незапамятных времён,

у них всегда пахло борщом и чесноком,

орал на всю голову телевизор,

а к концу смены они выходили за вахту

безмолвные и проспиртованные,

удивительно похожие выправкой

на деревянных солдат Урфина Джюса.

Степанову открыл дверь старший из них,

огроменный прапорщик Андрюха,

он молча ткнул в дверь камеры — сюда,

умчался прыжками куда-то вперёд,

пролаял что-то в "кормушку",

вернулся прыжками назад —

у Степанова росло нехорошее предчувствие,

он уже прекрасно видел,

что в корпусе началось «накаление».

«Накаляют» детишки сплошь и рядом,

по одной им понятной команде

вдруг начинают синхронно бузить,

попусту дёргать контролёров,

перекрикиваться, канючить, завывать —

через час-два такой какофонии

даже человек привыкший может реально спятить,

слегка повредиться рассудком.

Потому и смены всего по двенадцать часов.

Прапорщик открыл дверь камеры,

молча ткнул в потолок —

на четырёхметровой высоте не горел плафон.

Степанов так же молча мотнул головой вбок —

выводи, мол, дядя, арестанта —

но прапорщик уверенно помахал ладонью,

гарантируя спокойствие клиента.

Много раз потом

разные далёкие от реальной жизни люди,

в погонах и без,

пеняли Степанову в несоответствия

его наблюдений буквам закона —

мол, не может такого быть по уставу,

но кто его блюдёт в жизни, тот устав,

кроме того, кто его придумал?

Да и тот навряд ли.

В камеру входить никому не положено.

Надо что отремонтировать — выводи.

Уже одно то, что в камере сидел один "персонаж",

удивило Степанова —

детей как минимум сажали по двое.

Значит, нечто особенное — "лидер", вожачок-с.

А с виду обыкновенный такой мальчик.

Глаза, правда, стылые, волчьи.

Нечеловеческие детские глаза.

Прапорщик опять отлучился,

Степанов полез на лестницу-стремянку,

снял плафон, вывинтил лампочку —

и тут вдруг почувствовал холодок на спине.

В камере что-то неуловимо изменилось.

Он опустил глаза и обмер —

хищно и злобно улыбаясь,

мальчик толкал стремянку набок.

Спасало Степанова пока только то,

что лестница была неподъёмная,

да и сам он весил полтораста килограммов —

такую конструкцию попробуй сдвинь,

раскачивая всего лишь её основание.

А вот если гадёныш догадается

толкнуть то место, где стоят его ноги —

всё, шандец, лети, Вася,

с четырёх метров высоты

на острые углы и ребра "шконок",

радуй маленького мерзавца.

Степанов, который однажды в юности

уже пробовал летать на стройке вот так,

спиной вперёд на бетонные блоки,

вцепился пальцами в плафон,

что-то нечленораздельно и отчаянно заревел,

одинаково зверея от ненависти

к пропавшему не вовремя прапорщику,

от собственной дурацкой беспомощности

и от страха перед малолетним ублюдком,

с хихиканьем колотящим кулаком по его ногам.

— Ты чего разорался? —

Прапорщик лупил дубинкой по ладони,

мальчик мирно сидел на "шконке",

сложив ручки на коленках —

этакой мирный "отличник" Петя,

весь в неподдельном послушании.

Степанов шумно дышал наверху,

сладострастно предвкушая,

как даванёт сейчас юного пакостника в углу,

придушит за хлипкое горлышко рукой,

вынет из кармана отвёртку и...

— Кто это такой? — спросил он у прапора,

закуривая сигарету уже на улице.

— Авторитет юный. Только приняли.

Деревенский вроде, но резал не глядя,

трупов на нём недоказанных тьма!

Редкостный говнюк, всё тюремное отрицает,

погоди, то ли ещё будет, вот увидишь...

На неделю "пассажир" камеры № 15

стал в СИЗО притчей во языцех —

спалил все розетки, сломал унитаз,

разбил окно, проколупал чем-то стену,

выл, пел, ругался — пакостничал.

Степанов удивлялся увиденному —

подобное поведение у взрослых не поощрялось,

но на "малолетке", в детской колонии,

были свои странные порядки.

Но начальник СИЗО оказался тоже не подарок.

Камеру отныне обходили как зачумлённую,

оставив зло вариться само в себе.

Через неделю мальчишка устал жить

посреди вони и полного раздрая,

сначала требовал прокурора,

потом сменил гнев на милость,

начал подмазываться к начальству —

пироги у него серьёзно пригорали,

веселье подзатянулось,

свои в СИЗО его прозвали "хорьком",

грозились в "хату" не пускать — вонюч.

— Ну, похоже, что концерт окончен, —

констатировал однажды утром полковник.

Гадёныша выпустили в массы,

пообещав вернуть назад в пять секунд.

Степанов день за днём

крутил краны, менял лампочки,

вспоминая, как чудом остался жив.

Колени его ещё долго подрагивали,

он стал с тех пор

всерьёз побаиваться высоты.

Но отныне никогда не входил

один к зверю в клетку,

более всего опасаясь сорваться

и стать зверем самому.