Тема: Поэт Дмитрий Гаричев

У Дмитрия всё как бы про войну, но войну не как бой, а как работу: тяжелую, опасную, пыльную и грязную.

Когда-то весь мир был за гранью культуры. А была ли культура тогда? Была как невоплощённая возможность, но всё что есть имеет возможность воплотиться, даже то что сейчас за гранью. Нашёлся бы человек.

Может ещё кто заглянет

Но он сложностью и разъясняет, точнее иллюстрирует, и не такая уж у него сложность, лучшие стихи вполне прозрачны.  Высоцкого поэтом в своё время не считали, не только зато что он не был виртуозен как Евтушенко, а за то, что он поэтизировал язык подворотен и тюрем. Собственно Гаричев и поэтизировал язык и территорию за гранью нищеты и культуры.

Михаил благодарю за подробные комментарии к стихам Гаричева. 

Владимир, читая этот безусловно отличный текст приходит на память Заболоцкий с его натурфилософией. А вот читая Гаричева даже не знаю кто приходит на ум, сам он говорит, что отталкивался от Бориса Поплавского. Ну, разве только в мрачности восприятия мира они пересекаются., а так я Поплавского совсем иначе представлял.

Вот ещё мне показалось интересным. Даже не как стихотворение, а как глубокая психологическая зарисовка

***

так давно, когда я ещё отвечал на звонки с чужих городских,

состоялся наш единственный разговор:

собирался очередной межрайонный том,

и ответственный за ногинск инвалид

нагрузил тебя разузнать, интересно ли мне.

я замялся, ты продиктовала мне телефон,

я не стал набирать его; инвалид, говорят, был взбешён,

и меня мучил страх, что он тебе навредит.

но ты всё выходила в свой вечерний эфир,

по всей видимости, с тобой всё было хорошо.

все, кто только могли, заявились к тебе за стол,

чтобы ответить в концовке на коронный вопрос,

почему искусство поэзии требует слов.

в паузах между этими интервью

ты выкладывала стихи.

мы с женой приходили читать вдвоём:

"на ужин ты хочешь голень,

а голень тебя не хочет.

голень хочет быть птицей,

гуляя средь сочных трав."

через несколько лет ты заделала свой журнал,

свой creative writing-кружок,

на твои вечера добираются из других городов,

тебе верят здесь как немного кому ещё.

когда ты выводишь своих учениц почитать для всех остальных,

земляная тяжесть сковывает мой живот.

я заглядываю к тебе на страницу вк

чаще, чем к человеку, который меня любил.

у тебя получилось, о чём я мечтал щенком:

жить без лишней оглядки, так,

словно нет никакой москвы, никакой войны,

ни журнала воздух, ни премии АТД,

тебе в голову не придёт сказать о себе

"авторка" или заслаться на полутона.

ты не знаешь по-настоящему страшных людей:

имена "игорь бобырев", "александр скидан"

ничего тебе не говорят.

кажется, ты свободнее всех живых,

только я один и не могу тебя отпустить.

 это стих АЛЕКСАНДРА ЕРЁМЕНКО

остальные выставленные Дмитрия Гаричева

 А не вот это ли Владимир выставлял стихотворение или я ошибаюсь? Это Ерёменко

"Туда, где роща корабельная

лежит и смотрит, как живая,

выходит девочка дебильная,

по желтой насыпи гуляет.

Ее, для глаза незаметная,

непреднамеренно хипповая,

свисает сумка с инструментами,

в которой дрель, уже не новая.

И вот, как будто полоумная

(хотя вообще она — дебильная)

она по болтикам поломанным

проводит стершимся напильником.

Чего ты ищешь в окружающем

металлоломе, как приматая,

ключи вытаскиваешь ржавые,

лопатой бьешь по трансформатору?

Ей очень трудно нагибаться,

она к болту на 28

подносит ключ на 18,

хотя никто ее не просит.

Ее такое время косит,

в нее вошли такие бесы…

Она обед с собой приносит,

а то и вовсе без обеда.

Вокруг нее свистит природа

и электрические приводы.

Она имеет два привода

за кражу дросселя и провода.

Ее один грызет вопрос,

она не хочет раздвоиться —

то в стрелку может превратиться,

то в маневровый паровоз.

Ее мы видим здесь и там,

и, никакая не лазутчица,

она шагает по путям,

она всю жизнь готова мучиться,

но не допустит, чтоб навек

в осадок выпали, как сода,

непросвещенная природа

и возмущенный человек!"

Да, пустые пространства попробую убирать

* * *

но остаёшься больше, чем считал разрешено,

хотя б и воткнуто совсем и речи лишено:

неинтересная руда, зализанный бетон

трибун на берегу пруда, на дне его спитом.

что здесь послышится тому, кто простоять готов:

хиты уродские в дыму угашенных годов,

пневматики сухая плеть и голоса собак,

сто лет зарытых, но истлеть не могущих никак.

мы знали столько нелюбви, что всем твоим огнём

кого другого удиви, а мы устали в нём.

все наши жалобы пятно под чёрным языком,

все наши праздники давно один могильный ком.

вмурованные в летний пруд, мы долго ждём когда

нас никуда не заберут без вспышки и следа.

в любой протёчине рябой, оплавленной черте

мы принимаем этот бой, и остальные те.

скажешь, жили в золе, и обида скреблась под кроватью,

но тогда же из всех на земле мы любили мазаеву катю.

что они здесь взялись беглецами из ленинабада -

мы бы не доскреблись никогда, но сама была рада,

проницая подряд на бетоне рассевшихся тёртом,

рассказать, как снаряд занырнул в их окно на четвёртом,

как лежал, затаившись жуком, смертию одеянный.

и они собрались с кошельком, и ушли с согдианы

к нашим выломанным текстилям, вытекавшим красильням,

незавидным полям, тополям синеватым бессильным.

мы носили её на себе с этажа на этаж неделимо

слушать вместе любэ, остальное проматывать мимо.

но война не кончалась нигде, и ещё прибывали

с приднестровья, чечни и т.д. эшелоны напуганной швали.

их же дети, трави не трави, занимали свободные парты,

озирались и тоже хотели любви, пониманья, расплаты.

так что раз, исступясь без говна на большой перемене,

уронили её из окна на бетон у сирени.

не нашлось, кто б спустился туда; слишком незабываемо, боже.

мы оставили всё там тогда, не притронувшись больше.

и подумать нелепо с тех пор, что её не хватило

заложить коридор для взыскующих лучшего тыла,

чтобы вытоптать сад наш донецких, сирийских и адских.

убирайтесь назад, подмосковье для ленинабадских.

воспоминание

пока ещё был август за столом

и на земле всё тяжелело,

в том доме, где спала моя семья,

один и тот же слизень по ночам

являлся под рукой мне. ростом в четверть,

медноголовый, он совсем едва

качал рогами, телом же нисколько

не подвигался впредь на простыне,

как будто бы всего ему хватало

и некуда спешить. два первых раза

я руку отнимал, но дальше не умел

ни спрыгнуть, ни спиною повернуться,

не чувствуя в себе обычной связи,

и так лежал без мыслей ни о чём

и засыпал в поту. два первых дня

я через силу говорил с родными

о посетителе своём, и слышал

от них всё одинаково, что я

не холоден и не горяч, а тёпл

как прелый лист во всём ему знакомый

и так же неспособный к бегству. с тем

я проходил оставшееся время

на отвлечённой местности, пока что

дневная ось не прогорала в поле,

до жгущего истёршись волоска.

ночь вырастала у меня во рту

как яблоко, и что я мог сказать,

уже в своём лице подозревая

нарушенность и крови сладковатость

или щекой проваливаясь всей

к себе же в расслоённое предплечье.

на третий раз всё было как всегда:

рога вращались скупо, остальное

держалось без движенья, как всегда.

родные спали крепко, далеко.

в распахнутом саду кивала прелесть

и все деревья выше и честней

вытягивали горла, и тогда

я сел и встал, забрал свою одежду

и вышел прочь из дома, в сад и дальше,

за вешала и задние дворы

на чистое жнивьё, один как призывник.

отсюда можно было выбирать

любое направленье. шелуха

кралась в ногах, и близящихся звёзд

молочная взмокала толкотня.

но медлить было некогда, и здесь же

я продолжал, что начато. я шёл

за зерноток, за дикие купальни

и силосные крепости, и дальше

за оба кладбища. я шёл так долго,

как может только тот, кто прав и твёрд,

и этой утверждённой правоте

не хочется ни имени, ни дома.

напишем так, что лучшее сбылось.

все новости погашены подавно,

дороги спутаны, и ни о чём

нет ясности в траве и на камнях.

вводи войска, никто меня не сдаст.

никто не скажет, как меня зовут

и где мой адрес в этой ровной тьме.

пусть доносящиеся голоса

как поезда, идут на юг и дальше. 

***

пока их долго не везли, на чёрный лёд ещё стяжавший

что сохранялось от земли, вставал наш ставленник нижайший

в одном рванье и без сапог, чтобы терпел и нас окликнул,

так не проспавшихся с каникул, вскочить от парт в один хлопок

к окну как будто всей страной и увидать из рамы тряской,

как под оплёванной повязкой их поезд двинется срамной

вниз головой ко всем слизя́м дулёвским, гноищам уршельским,

куда живым попасть нельзя, но было встретиться уже с кем

когда б из этого бралась хотя бы на полпальца радость,

она бы согревала нас, но никогда не набиралось

все эти русские тела, как ни гнети, куда ни падай,

придуманы не для тепла, и нам самим давно не надо

П.

я свыкаюсь, наверное: вот ещё несколько игр

под каким-нибудь флагом, два-три самолёта

недопонятых, несколько драк

ковалёва/хабиба, уже залипая, и, папа,

я останусь один наблюдать, как в коробке у нас

подмокают республики выкидышные, хватаясь

за периметр, не видя без глаз,

что ты больше не смотришь.

до пятнадцати лет эта связь не читалась: когда

наших вешали в грозном, ломали в подъездах

так, что было уже не собрать,

каждый сам за себя ужасался и оба не знали,

как же произнести, и когда даже корчился «курск»,

мы тонули с ним поодиночке, но я, наглядевшись,

как сжимаешься ты в пиджаке,

тоже начал сжиматься.

дом стоял за больницами, яблони вязли в пыли.

в сентябре раздавалось какое-то слово,

и ладонь обращалась в стекло:

положась головой, можно было услышать, как бьётся

и всё не задыхается мяч, как свистят на пруду,

как стреляют на дачах, как дети поют в подземелье,

как ты смотришь своё нтв,

а потом выключаешь.

я был выродком в школе, но так никогда не сумел

впечатлить тебя, и от обиды на гимне

пел «е…ливая наша страна»

и «союз половой», но уже оставалось немного:

на второй день «норд-оста» я понял в каком-то бреду,

что теперь нам с тобой наконец одинаково страшно,

словно в креслах соседних вдвоём

под скалой из пластита.

это так накрывало, сочилось бегущей строкой,

что в последнюю ночь перед штурмом, сливаясь

ненадолго уснуть, я хотел

чтобы утро, когда избавители вынесут пленных

в плотном облаке газовом, не наставало совсем:

лечь в постель и проснуться опять накануне, проверить,

что там в выпуске, снова уснуть

и проснуться всё там же.

все, кого я любил, не любили тебя, и в москве

мы с друзьями держались как можно прозрачней,

птичья ртуть, удивлённая пыль.

на бесплатных прогулках вдоль яузы мне говорили,

что ты мог бы помочь мне и бо́льшим, но я не вникал,

я был зол и влюблён, и введенское серое солнце

согревало нас так, чтобы мы

лучше грели друг друга.

позже клаве приснилось, как ты, сократившись, живёшь

на её подоконнике будто бы голубь,

но с обычным усталым лицом,

плохо ешь, не пугаешься кошки; я долго смеялся,

и тогда догадался, что ты отпускаешь меня,

я не должен тебе ничего, чего сам не хотел бы,

я могу ненавидеть тебя,

но к чему это, папа.

ещё несколько игр, говорю я, и это пройдёт.

вспомнят многое, будет чудовищно тошно

за одним находиться столом,

разбирая твои косяки, что никто не поверит,

как мы шли через принадлежащий траве стадион,

обливались прокушенным соком, и ты называл мне

восхитительные имена:

лютик, пижма, душица.

Не совсем согласен Михаил. Я там Владимиру Алисову написал на его и на ваше мнение.

Поищу-ка я и выставлю ещё несколько стихов.

Владимир тут я отчасти соглашусь с Михаилом и отчасти с тобой. С Михаилом в том, что спектр эмоций, чувств сужен,  но они не примитивны, как и поэтика. Гамма чувств у Гаричева имеет крен в мрачную сторону и это приобретает черты некого фанатизма. Это и смутило меня и появилось двоякое чувство от прочтения стихов Дмитрия.  Если предположим такой автор, как Эдгар По  был не менее мрачен, но он был и трагичен  в его мрачности присутствовали  яркие краски, была и надежда и светлая грусть. Или Бродский если несколько сер в своих эмоциях то у него и ирония и та же надежда и юмор и и религиозность и вера.  У Гаричева спектр по уже хотя может я ещё мало читал , потому что в стихотворении про отца там есть светлые эмоции. 

Стихотворение Ерёменко мне знакомо. Оно замечательно эмоций там море разливанное и плещут они через край.

Нет, Надежда стихи написанные ИИ прямая противоположность, они с чётким ритмом, точными рифмами, традиционными образами, и вообще  выверены и приглажены. ИИ считать умеет.

Ну, на Парщикова и тем более Жданова точно не похож.