Тема: Жан Бодрийир, или изменившаяся действительность

Это перепечатка статьи: monocler.ru/bodrijyar/

Критикуя культуру, Жан Бодрийяр (1929 – 2007) утверждал, что мир уничтожен, а кругом одни симулякры — от товаров до информации и труда. Вместе с культурологом, преподавателем МГУ Олегом Комковым разбираемся, что Бодрийяр понимал под словом «симулякр», какой смысл в это понятие вкладывали древние римляне, в какой мере наше представление о мире детерминировано тем, что мы получаем с экранов TV и смартфонов, и почему, размышляя над темой человеческой жизни и труда, Бодрийяр обращается к генеалогии раба и идее отсроченной смерти — единственного реального подарка, который готов нам дать современный мир ⓘ

Лекция из курса «Теория культуры», прочитанного О.А. Комковым бакалаврам отделения культурологии факультета иностранных языков и регионоведения МГУ имени М.В. Ломоносова в 2017/18 учебном году, публикуется в записи выпускницы бакалавриата Влады Волковой. Конспект сохраняет манеру и особенности устной речи лектора. Цитаты, которые зачитывались, восстановлены и приведены в соответствии с первоисточниками. Текст просмотрен, в некоторых частях отредактирован и авторизован О.А. Комковым

.

Бодрийяр радикализировал до предела критику культуры. Говорит, что мир уничтожен. Человек убил мир. Кругом одни симулякры. Бодрийяр редко говорил, что все плохо. Спокойно объяснял, что мира нет, ничего нет. Все ложь. Не предрекает никакого разрушения цивилизации, заката Европы. Просто так получилось, что мира больше нет, и с этим надо как-то жить. Его тексты были провокационными, порой откровенно эпатажными. В силу своеобразной манеры письма они тяжело иногда воспринимаются. 

Считается, что свое главное слово «симулякр» Бодрийяр заимствовал у Жоржа Батая. Тот использовал термин «симулякр» в контексте размышлений об искусстве, говоря о том, как искусство копирует действительность. Бодрийяр сделал это слово главным инструментом критики. Знак, который ничего не обозначает. Однако мы должны вспомнить о том, чего у Бодрийяра открытым текстом не сказано. 

Simulacrum – подобие. Это слово широко употреблялось в классической латыни и в основном имело нейтральные коннотации значения сходства. Но целый ряд контекстов золотого века Рима свидетельствует о том, что коннотации были не всегда нейтральными. Овидий в «Метаморфозах» рассказывает миф о Нарциссе. Отражение, которое Нарцисс увидел на водной поверхности, Овидий называет симулякром. Здесь важный смысл, который в латинском слове вообще-то изначален. Мы давно говорим о нарциссизме как о самовлюбленности. Но употребляя слово simulacrum, Овидий «русским языком» подчеркивает фундаментальную мысль – Нарцисс влюбился не в себя, а в свое подобие. В поверхность зеркала, за которой пустота. Тема подлинного и иллюзорного, тема выяснения подлинности статуса вещей, будь то в искусстве или в быту – сквозная тема европейской культуры. «Симулякр» – образ, скрывающий отсутствие, подобие, заменяющее реальность. Себя любить не плохо. Как иначе любить другого? Там проблема в том, что Нарцисс увидел пустоту и отождествил ее с собой. 

Лукреций в философской поэме «О природе вещей» употребляет много слов, обозначающих нечто вроде копий реальных вещей. И rerum copia, и effigies, и imago, и figura, и simulacrum. Говорит о том, что все вещи, которые воспринимает человеческий глаз и ум, – simulacra. Это не вещи, какие они сами по себе суть. Это их подобия, отраженные на сетчатке нашего глаза. Мы видим не вещь. Воспринимаем вещи благодаря тому, что они отражаются. Лукреций был эпикурейцем: есть атомы и пустота, но ни того, ни другого непосредственно мы видеть не можем. Скопления атомов образуют сгустки, которые благодаря свету отражаются в наших глазах. Скопления воспринимаются нами как копии, подобия действительности. Само название «О природе вещей» содержит важный смысл: «природа вещей» от начала до конца иллюзорна. Это создание нашего сознания. У самих вещей, может, есть природа, но вряд ли она так называется, потому что у них нет человеческого языка.

Спустя века Бодрийяр говорит о том же самом. Смысл и размах у него огромные, не из воздуха взяты. Речь даже не о том, что мы не имеем доступа к реальности вещей. Речь о том, что человеческий мир – который мы называем миром культуры – целиком и полностью имеет механику подобия, симуляции. Вещи существуют постольку, поскольку являются симулякрами. Образами, знаками, которые взывают к тому, чтобы от них перейти к чему-то другому. Отличительное свойство человека – он все время спрашивает, что это значит. Сама сущность человеческой культуры базируется на симулятивном отражении действительности. Вся радикальная критика культуры Бодрийяра становится такой острой, потому что он хочет показать, как в современную эпоху это состояние дел обострилось, стало опасным для человеческой мысли, души, общества. Речь о степени, уровне, порядке симулякров и симуляции. 

Речь идет о том, какой степени отношения с реальностью достигают для разных сообществ людей эти образы-симулякры. Нет новаторства в том, чтобы сказать, что мы живем в большей степени в мире иллюзорном, нежели в реальном. Интересно соотнести это со сказанным Кассирером: мир человеческий – символический мир. Человек плетет сети смыслов, которые опосредуют его восприятие вещей, и от этого вся красота. Вся эта красота – некий двойник подлинной реальности, царство иллюзий. 

В основном Бодрийяр говорит о том, как человек современный существует в той действительности, которую к тому времени уже привычно стало называть обществом потребления, культуриндустрией. Но в отличие, например, от Хоркхаймера и Адорно, которые ограничиваются описательной констатацией того, что называется культуриндустрией – что происходит, когда индустрия вовлекает в себя все формы человеческой деятельности, – Бодрийяр идет дальше, задается вопросом о внутренней структуре этого, объяснении механики культуриндустрии. Нужно понять, как рождается, эволюционирует и функционирует симулякр. Бодрийяр никогда не строил систем – был свободно пишущим публицистом. Возможно, был прав. Потому что то, чем он занимался, не было созданием сетки понятий, которую можно было бы наложить на действительность, чтобы подогнать действительность под те или иные графы. Он прекрасно понимал, что действительность постоянно ускользает. Тем более, если она достигла степени предельной «симулякризации» – предельной иллюзорности в силу внутренне присущих человеческой природе свойств. Не нужно искать у Бодрийяра системных представлений того, как в разные эпохи функционировали разные виды симулякров. Нет четкой соотнесенности с эпохами. В поле его деятельности все пространство и время европейской цивилизации. Бодрийяр говорит для того, чтобы показать человеку, как тот не видит того, что видит.

Примеры. Рекламные образы. Образ супермаркета или гипермаркета. Модель культуры, в которой нет вещей. В ней исчезла реальность и оказалась замененной или подмененной гиперреальностью. Мы живем в гиперреальности – реальности, которая надстроена над подлинной. На примере гипермаркета видим и знаем: вещи перестают быть собой, они исчезают. На полках лежат реальные вещи, а Бодрийяр говорит, что это реальность без вещей. Вещи не в наших головах и глазах, они лежат на полках и симулируют реальность. В чем это проявляется? Покупаете вещь – покупаете обертку. Если убрать рекламу и обертку, можем ли мы о вещи судить как о вещи? Мы покупаем, скорее, «идею» вещи. Потребности возникают и возрастают по мере того, как мы движемся по коридорам супермаркетов. Покупаем свое собственное желание купить. Платим не за удовлетворение, а за желание. Покупаем иллюзию того, что вещь нам нужна. Так вещи исчезают в супермаркете. 

Если пришел в мясную лавку за колбасой, там берешь вещь, за которой пришел. А пространство, в котором собрано большое количество вещей, на человека воздействует иначе. Это в природе человека заложено. Современный капитал и власть могут в той или иной степени этим пользоваться. Это заложено в природе культуры. Вся культура – симуляция. Ее нет. Того, чем мы занимаемся, нет. Культуролог изучает то, чего нет. 

Второй, знаменитый пример Бодрийяра. Вы читали об этом и смотрели видео. Серия статей про войну в Персидском заливе. Войны не будет. Войны нет. Войны не было. Одна из самых его важных тем. Тема СМИ и информации. Дело в том, что этот провокационный язык Бодрийяра претендует на то, чтобы мы увидели статус вещей, реальности. И свой статус по отношению к ней. Войны нет, потому что всей информации, которую доносят до нас источники, не хватит для того, чтобы убедить нас в том, что что-то действительно происходит. Говорим о любых средствах информации. Когда вестник доносит весть, кто гарантирует, что она правдива, что он рассказал все так, как оно произошло? Весть полностью замещает собой действительность. Знак замещает собой нечто. Вещь – знак. Заместив то, свидетелями чего мы не были, знак уничтожает это. Есть только речь вестника. Сегодня это преподносится с экрана (тема экрана – тема зеркала, поверхности): за экраном нет ничего. Иллюзорность современной культуры экрана: за ним все, что изображено, будто бы происходит. Особенно если это новости и прямой эфир. Но по ту сторону экрана нет ничего. А для нас там есть целые миры. В смысле информации (тогда экраном можно считать любой носитель информации). То, что до нас доносится, претендует на то, чтобы быть реальностью, и таковой становится. В какой мере наше представление о мире детерминировано тем, что мы получаем с экрана?

Экраны повсюду. Наше восприятие мира и себя в системе его координат в большой степени определяется тем, что мы получаем с экрана. Бодрийяр спрашивает о статусе информации. Мы привыкли считать информацию чуть ли не главным богатством. Это сближает ее с деньгами. Деньги в современную эпоху достигают предельной степени своей отрешенности от означающего. Существуют сами по себе. Так же с информацией. То, что является важным, ценным, обладает силой и всячески нас определяет – но само по себе есть полное ничто. Это изображение, созданное технологиями. Пучки света, отраженные в наших глазах. Есть глубина, увидев которую, не скроешься. А мир, который экран репрезентирует, глубины уже не имеет. Дело имеем с иллюзорностью, полностью убивающей окружающий мир. Если сам принцип представить как экранный. Конечно, если дотронуться до вещей в супермаркете, вы их почувствуете, а если коснуться экрана, то ничего не будет. Но тут, скорее, перенос экранного принципа на реальные вещи в гипермаркете их устраняет. 

Иллюзорность желаний связана с темой зеркала. В гипермаркете вы тоже с экраном имеете дело. Смотря на вещи, мы видим только свое собственное желание. Которое иллюзорно. Вам не нужна вещь, а вы ее все равно купите. Это все «вы». В кавычках. Ваше отражение как отражение Нарцисса на воде. Вы как «ничто». И, однако, это больше, чем вы. Потому что сами вы отсутствуете. Иначе ваша рука не потянулась бы за товаром. Вас нет, есть вы как иллюзия. Не только вещи иллюзорны, но и вы в гипермаркете.

Понимаете? Хорошо. Не понимаете? Тоже хорошо. Потому что когда понял, уже не интересно… Да, человек – симулякр. Мы все симулякры здесь. Вы думаете, здесь лекция идет? Я симулирую лекцию. (Но это было понятно с самого начала.)

У Поля Вирильо, которого вы тоже будете читать самостоятельно, по этой же линии ведется анализ. Создание виртуальных миров, которые становятся более реальными для человека, чем вся осязаемая реальность. Тема экрана на первом месте.

«Победила другая стадия ценности, стадия полной относительности, всеобщей подстановки, комбинаторики и симуляции. Симуляции в том смысле, что теперь все знаки обмениваются друг на друга, но не обмениваются больше ни на что реальное (причем друг на друга они так хорошо, так безупречно обмениваются именно постольку, поскольку не обмениваются больше ни на что реальное). Эмансипация знака: избавившись от «архаической» обязанности нечто обозначать, он наконец освобождается для структурной, то есть комбинаторной игры по правилу полной неразличимости и недетерминированности, сменяющему собой прежнее правило детерминированной эквивалентности».

Идея способности товаров обмениваться друг на друга. Связана с открытиями Маркса в экономике. И с открытиями Соссюра в языке.

Товары становятся чем-то большим, чем товары. Становятся только знаками, которые отсылают к себе подобным вещам.

«То же происходит и на уровне производительной силы и процесса производства: уничтожение всякой целевой установки производства позволяет ему функционировать как код, а денежному знаку – пуститься, например, в ничем не ограниченные спекуляции, без всякой привязки к производственным реальностям и даже к золотому эталону. Плавающий курс валют и знаков, зыбкость «потребностей» и целевых установок производства, зыбкость самого труда – подстановочный характер всех этих элементов, сопровождающийся безудержной спекуляцией и инфляцией (у нас теперь поистине царство полной свободы – всеобщей ни-к-чему-не-привязанности, никому-не-обязанности, ни-во-что-не-верия; раньше еще была какая-то магия, какая-то магическая обязанность, приковывавшая знак к реальности, капитал же освободил знаки от этой «наивной веры», бросив их в чистый оборот), – ничего подобного Соссюр или Маркс даже не предчувствовали; они еще жили в золотом веке диалектики знака и реальности, который одновременно был «классическим» периодом капитала и стоимости.»

Программный пассаж. Царство свободы. Игра чистых знаков, утративших означающее. Так действует и информация новостная – образ того, что могло произойти, а могло не произойти.

Деньги на современной стадии существования ни к чему не привязаны. Не обеспечены чем-то физическим – золотым запасом. Не связаны напрямую с производством и затратами труда. Мы не знаем, как сейчас функционируют деньги в мировой финансовой системе. Если бы кто-то понял это, процесс можно было бы уверенно регулировать. Но вмешаться невозможно. Деньги живут своей жизнью. Поэтому они могут «надуться» (инфляция), ими можно спекулировать. Спекулянт – продает дороже, чем стоит. Никакой привязки цены к тому, что продается. 

(И опять-таки: каждый раз, когда что-то покупаете, думайте: это вы покупаете или покупает ваш двойник-симулякр, занявший ваше место?) 

Именно это Бодрийяр называет «структурным законом ценности». Есть только структура – без содержания. Мог бы быть «естественный» закон при натуральном обмене. И рыночный закон ценности. Весь мир – рынок до сих пор. Хотя Бодрийяр и это, кажется, ставит под сомнение. Жизнь уже нечто большее, чем просто рынок. Вещи существуют только как могущие быть купленными или проданными.

Структурный закон ценности приходит на смену всему существующему. Ценность базируется на структуре, на каком-то отношении, ни на чем реальном. Ценность не определяется больше ничем, кроме как пустой структурой взаимодействия знаков.

Труд в этой системе: 

«Такой труд – также и в форме досуга – заполоняет всю нашу жизнь как фундаментальная репрессия и контроль, как необходимость постоянно чем-то заниматься во время и в месте, предписанных вездесущим кодом. Люди всюду должны быть приставлены к делу – в школе, на заводе, на пляже, у телевизора или же при переобучении: режим постоянной всеобщей мобилизации. Но подобный труд не является производительным в исходном смысле слова: это не более чем зеркальное отражение общества, его воображаемое, его фантастический принцип реальности. А может, и влечение к смерти».

Здесь весь спектр тем Бодрийяра. Это перекликается с темой труда как работы у Адорно и Хоркхаймера. У Бодрийяра яснее, он проясняет сам факт. Бодрийяр показывает, что речь идет о том, что все предписано вездесущим кодом. Есть, например, «дресс-код». С какого перепугу я должен так, а не иначе одеваться, входя в это или другое место? Понятно, что ни с какого. Так принято. Кем принято? Можно указать, кем, но это ни к чему не ведет. Дурная бесконечность. Код властвует, ничего не означая. Чистое царство знака.

Труд как непроизводство: 

«На это и направлена вся нынешняя стратегия по отношению к труду: job enrichment, гибкое рабочее расписание, подвижность кадров, переквалификация, постоянное профессиональное обучение, автономия и самоуправление, децентрализация трудового процесса – вплоть до калифорнийской утопии кибернетизированного труда, выполняемого на дому. Вас больше не отрывают грубо от обычной жизни, чтобы бросить во власть машины, – вас встраивают в эту машину вместе с вашим детством, вашими привычками, знакомствами, бессознательными влечениями и даже вместе с вашим нежеланием работать; при любых этих обстоятельствах вам подыщут подходящее место, персонализированный job – a нет, так назначат пособие по безработице, рассчитанное по вашим личным параметрам; как бы то ни было, вас уже больше не оставят, главное, чтобы каждый являлся окончанием [terminal] целой сети, окончанием ничтожно малым, но все же включенным в сеть, – ни в коем случае не нечленораздельным криком, но языковым элементом [terme], появляющимся на выходе [au terme] всей структурной сети языка. Сама возможность выбирать работу, утопия соразмерного каждому труда означает, что игра окончена, что структура интеграции приняла тотальный характер. Рабочая сила больше не подвергается грубой купле-продаже, теперь она служит объектом дизайна, маркетинга, мерчендайзинга; производство включается в знаковую систему потребления.»

Мы встроены в машину воспроизводства труда, поэтому сам труд в современном обществе – симулякр. Он не то, чем его воображал Маркс. Творческая деятельность, культивирование себя – культура, может, и есть, но теперь труд – симулякр культуры.

Из этих фрагментов мозаики складывается внятная картинка. Речь идет о погружении в определенный режим мысли. 

Маркс назвал деньги «товаром товаров» – универсальный товар, который только в системе капиталистического производства начинает торжествовать.

«Деньги – это первый «товар», получающий статус знака и неподвластный потребительной стоимости. В них система меновой стоимости оказывается продублирована видимым знаком, и таким образом они делают видимым сам рынок (а значит, и дефицит) в его прозрачности. Но сегодня деньги делают новый шаг – становятся неподвластны даже и меновой стоимости. Освободившись от самого рынка, они превращаются в автономный симулякр, не отягощенный никакими сообщениями и никаким меновым значением, ставший сам по себе сообщением и обменивающийся сам в себе. При этом они больше не являются товаром, поскольку у них больше нет ни потребительной, ни меновой стоимости. Они больше не являются всеобщим эквивалентом, то есть все еще опосредующей абстракцией рынка».

Деньги могут быть обменены на что угодно в любом количестве. И эти принципы обмена могут в любой момент измениться. Какая реальность определяет стоимость национальных валют? Какая – покажите, я пойду посмотрю, потрогаю. Никакая, поэтому они самодостаточны. Потеря деньгами меновой стоимости не означает, что их нельзя обменивать на что-то. А означает, что возможность их на что-то обменивать может бесконечно и непредсказуемо изменяться. И, однако, они остаются тем единственным, что необходимо многим людям в жизни. Потому что пока еще на них что-то можно купить и пока еще их нельзя есть. 

Глава «Труд и смерть» – ярчайшая в книге «Символический обмен и смерть».

Категория рабочей силы зиждется на смерти. Образ отсроченной смерти. Бодрийяр обращается к генеалогии раба:

«Первоначально военнопленного просто-напросто умерщвляли (тем самым делая ему честь). Потом его начинают «щадить» и сохранять (conserver – поэтому он servus [раб]) в качестве добычи и престижного имущества; он становится рабом и занимает место среди предметов домашней роскоши. Лишь много позже его приставляют к подневольной работе. Однако он еще не «трудящийся», так как труд появляется лишь на стадии крепостного или же раба-отпущенника, который наконец-то освобожден от нависающей угрозы смертной казни; зачем освобожден? а вот именно для труда».

Освобожден для труда. Раб становится рабом благодаря тому, что ему дали пожить. Это отсроченная смерть. Симулякр. Он еще не трудящийся, потому что труд возникает тогда, когда раба отпустили и больше ему никак не выжить, кроме как трудиться. Состояние трудящегося отлично от состояния раба. Но все же раб – уже трудящийся, потому что в его случае имеет место отсроченная смерть в чистом виде. Ему дали жизнь при условии, что будет работать. Тема рабства в марксовом масштабе. «Чтобы выжить», человек должен кому-то отдавать плоды своего труда в обмен на зарплату. Она является продолжением дара жизни. Власть имущий дарует человеку жизнь, чтобы тот жил постольку, поскольку ему нужно работать. Разница между рабом и трудящимся на самом деле не принципиальна. 

Дальше Бодрийяр сопоставляет раба в рабовладельческом обществе и работника в современном обществе. Связывает это с феноменом власти. Что дает человеку власть над другим? Что делает человека властвующим? Дар. Когда ты кого-то одарил возможностью что-то делать. Военнопленного одаривают жизнью вместо того, чтобы убить. Тогда он должен служить. В нашей действительности поддерживает этот дар жизни как труда зарплата. Ее дают. Сущность дара в том, что он создает власть одного над другим. Власть, которую ничем нельзя уничтожить, отменить, кроме как умерев. Мы до конца жизни обречены работать. Бодрийяр исходит из концепции дара, которая не является ни общепринятой, ни обязательно верной, но она распространена и имеет свои основания: дар требует отдаривания. На этом уровне разворачиваются у него самые интересные критические мысли. Почему дар – любой дар – дает власть, закабаляет того, кому что-то подарили, кого одарили? Потому что всегда необходим ответный дар. Необходим символический обмен. Обмен дарами лежит у истоков человеческой культуры. Потлатч и другие формы обмена дарами в архаических и не очень архаических культурах – вы об этом читали у Мосса, Леви-Стросса и в других контекстах.

Дар как будто бы становится бескорыстным тогда, когда он предполагает отдаривание. На этом зиждется гомеостаз, равновесие и благосостояние человеческого общества. Как только возникает невозможность отдариться – плохо. Когда дарят жизнь вместо смерти. Как жизнь работника. Отдариться нельзя. Нечего дать в ответ тому, кто дарит тебе зарплату. Бодрийяр имеет в виду все пространство культуры. Отказаться от зарплаты – мощнейший удар по системе. Это нарушило бы новый сложившийся гомеостаз системы, стабильность отношений господина и раба. И для того, и для другого все это – реальности виртуального порядка. Но без них давно уже никто не мыслит ни себя, ни жизнь. Оптимизма в конце главы нет, кроме указания на то, что можно увидеть сущность экономики во взаимосвязи труда и смерти. Труд – медленная смерть. Он истощает. Лучше не работать, здоровее будешь. 

В какой-то момент это всегда возможно. На уровне отдельного шага. Можно отказаться от премии. Если ее дает тот, кто заведомо нечист на руку. Но мы редко это делаем…