Тема: О Юрии Кузнецове, Сергее Пахомове, метаболе и еще кое о чем

В славную эпоху застоя, на которую пришлась моя молодость – период жизни, как известно, быстротечный и наполненный всякими высокими чувствами – представление о литературе у большинства советских граждан было насквозь иерархичным. В особенности, если речь шла о Поэзии, даме капризной и любящей улетучиваться со страниц изданной книги со скоростью запаха от вянущего букета фиалок. То ли дело томики «Библиотеки поэта»! Вот они, по ранжиру прижавшись друг к дружке, громоздятся на почетных местах в книжном шкафу: большие, увесистые тома «Большой серии», маленькие, но пухлые томики «Малой серии». Мне и сейчас, по прошествии стольких десятилетий, все еще кажется, что большие гении, написавшие множество великолепных стихов и поэм, обязательно должны издаваться в «Большой библиотеке поэта», а малые гении, не оставившие ни поэм, ни собраний сочинений – в «Малой...». Впрочем, с большими томами сложно разговаривать по душам, их весомость подавляет, склоняя к отказу от любой другой жизнедеятельности, кроме погружения в неизведанные глубины чужой судьбы. Может поэтому в моей библиотеке почти нет больших академических изданий, эдаких «крупняков» с массой лишних сведений и множеством проходных стихотворений, пусть и написанных большим поэтом, но в наше время интересных разве что узкому кругу специалистов. Каюсь, кроме моего любимого Александра Блока я ни одного тогдашнего большого тома так от корки до корки и не прочитал, зато хорошо помню непередаваемое наслаждение, которое принесли мне, скажем, маленький Тютчев и ну о-о-очень маленький Саша Черный!

Даже периодизация поэтических эпох в те времена была сугубо иерархической и напоминала мифологию древних греков. Я знал, что девятнадцатый век – золотой и самый значительный, за ним следует серебряный век, этот явно похуже качеством, но более разнообразный по именам и поэтическим течениям. В молодости я был абсолютно уверен, что Серебряный век русской поэзии начинается с Блока, затем в нагрузку к Марине Цветаевой и Анне Ахматовой прилагается какой-нибудь Валерий Брюсов, а заканчивается все... Вот с этим были проблемы, поскольку временную границу между качественной поэзией, скажем, Павла Антокольского и той белибердой, которую рядом с этим и другими сильными авторами массово печатали тогдашние толстые и тонкие журналы, включая ежегодные «Дни поэзии», я провести не мог, сколько ни старался. Поэтому Антокольский навсегда остался для меня поэтом Серебряного века, а все более молодые или более ушлые его современники плавно перешли в категорию пожиже, то есть прямиком в век Бронзы.

С приходом среднего возраста время катастрофически убыстрилось и поэтические периоды в моем сознании стали быстро схлопываться, как мыльные пузыри между детскими ладошками, поэтому примерно к середине девяностых, когда на читателей моего типа, все еще по привычке забегавших на книжные развалы и во всякие «Графоманы» и «Терра поэтика», обрушился неиссякаемый поток плохо отшлифованных или в самом деле графоманских текстов, ветрила моего любознательного парусника сошли с ума и я надолго перестал вникать в литературные игры. Даже обожаемая «Библиотека поэта» для меня навсегда осталась там, в книжном шкафу моей молодости!

Хороша или плоха была та культурологическая вертикаль, щедро приправленная бюджетными расходами и политическими страхами, которые, увы, давно сбылись, судить свысока не буду. Ясно одно: обрушение оценочной шкалы, отделявшей овнов от козлищ, привело, с одной стороны, к выплеску творческой энергии масс, а с другой – к резкому снижению культуры чтения и письма, к обесцениванию творческих усилий и нивелированию достижений, и как следствие, к всеохватывающему переходу поэзии на нижний, сугубо горизонтальный уровень. Если назвать этот поздний период развития новейшей литературы именем какого-нибудь металла или вещества, то скорее всего его следует именовать «веком пластикового мусора».

– А собственно говоря, в чем беда? – говорят мне друзья-приятели, нынешние поэты. – Кто хочет, пусть заходит в Интернет и читает себе на здоровье!

Так-то оно так, но какой здравомыслящий гражданин, уставший от капиталистической действительности и конкурентной борьбы за место под нашим северным солнцем, будет шастать по сетевым порталам в поисках жемчужных зерен, которые: а) еще отыскать надо; б) распределить по ранжиру, кого в малые гении, кого в большие. То ли дело в прежние времена: заглянул в собственный шкаф – и вот они, миленькие, большие и маленькие, стоят себе и никому не навязываются! Но шутки шутками, а проблема перед нами, виршеплетами всех мастей, стоит вполне реальная. Поэтический паровоз летит по накатанным web-рельсам в страну Нечитанию, хотя сидящему в его сердце-кабине «машинисту» все еще кажется, что кровь бодро бежит по жилам и рычаги управления прекрасно работают.

Представьте себе раскисший на жаре студень, растекшийся по тарелке... Согласитесь, кушанье малоприятное! А теперь представьте себе поэтический интернет-конкурс, в котором участвуют сотни разноперых авторов, а побеждает усредненное или вообще случайное мнение? Естественно, в числе победителей есть стихотворения похуже, а есть получше, однако, что сия победа означает? Одно стихотворение погоды не делает, и его радостный автор все равно обречен находиться в сугубо горизонтальной позиции равенства всех и вся. А если нет разницы, кого любить, кого ненавидеть, этого автора или того, то и усилия к чтению прилагать не хочется! Ведь хорошая поэзия – это всегда авторский язык, своего рода шифрованное сообщения, разгадать которое и есть творческая задача вдумчивого читателя. А как это сделать, если язык нов, непонятен, не упрятан в толстый или тонкий томик, где была бы вступительная статья критика имярек, определяющая законное место поэта имярек на Парнасе или хотя бы в «Библиотеке поэта»? Примерно такая ситуация сложилась у меня в жизни, когда я исчерпал, наконец, обширную библиотеку моих родителей и отправился на поиски чего-то нового и современного. Привыкший к «золоту» и «серебру» русской классики, мой читательский взор поначалу никак не хотел замечать окружающей «бронзы», не говоря уж о простецкой «меди». Поэтому Беллу Ахмадулину и Арсения Тарковского я недолго думая тоже приписал к Серебряному веку, пусть и в его «шлейфовом» варианте, а вот с Юрием Поликарповичем Кузнецовым (1941-2003) дело совсем не заладилось. Конечно, его стихи, изредка попадавшиеся мне в тогдашних «Днях поэзии», привлекали своей неординарностью, в том числе – соединением несоединимого в каждой отдельно взятой строке, странным для классической ритмики образным строем, но глубинный смысл сказанного проходил мимо моего сознания. Этот поэтический шифр был мне не по зубам.

Юрий Кузнецов – поэт апокалиптической мощи. В определенном смысле его можно сравнить с Иеронимусом Босхом, изображавшем адовы муки в символических образах, по форме – житейски-конкретных, а по сути – обобщенно-философских, переносящих зрителя из реального мира в мир художнической фантазии. Только Босх опирался на христианскую мифологию и средневековый бестиарий, а Юрий Кузнецов имел в виду свою эпоху, пропитанную общинно-коммунистической мифологией, и вводил в свои тексты идеологический бестиарий того времени, лишь отдаленно связанный с древнеславянской тематикой.

Вот характерный фрагмент:

Я пил из черепа отца

За правду на земле,

За сказку русского лица

И верный путь во мгле.

Увы, я, воспитанный на русской классике, понимал это и другие стихотворения Юрия Кузнецова чересчур буквально. Нет, конечно, какие-то моменты мною прочитывались уже тогда! Мне приходил на ум и череп «бедного Йорика», и те черепа, что поднимали из земли «черные копатели» и поисковики из комсомольских отрядов, и сделанные в форме черепов старинные чаши, описанные в готических романах, но в любом случае пить из подобной посуды, с моей точки зрения, было ну совершенно неудобно. Тем более, эпоха тогда начиналась замечательная, странная и романтическая, эпоха космонавтов и скалолазов, эпоха экстремального туризма и болезненной честности, таежных новостроек и песен под гитару, когда люди чаще глядели на звезды, чем под собственные ноги. От знакомых скалолазов, которые были куда более реальными персонажами житейских драм, чем малознакомые космонавты, веяло настоящими мачо, это о них пел актер Высоцкий в знаменитом фильме «Вертикаль»: «Здесь вам не равнина, здесь климат иной…» Твой коллега по работе, обычно стоявший за соседним кульманом, мог неожиданно кануть в какую-нибудь звездно-туристическую тьмутаракань почти летальной категории сложности. Сын мертвого космонавта Комарова самозабвенно играл с нами, одноклассниками, в дворовый футбол на пришкольном стадионе. Это был удивительно красивый юноша с глазами только что подстреленного оленя.

Если поэты Серебряного века – и те, что из книжного шкафа, и те, кого приносила мне соседка Эрика, легко печатавшая по четыре копии зараз – и упоминали о личных и общественных трагедиях, то говорили они о всяких катаклизмах красиво и без обиняков. А Юрий Кузнецов, на мой тогдашний взгляд, сочинял страшные сказки и малопонятные философские притчи. Нет, я понимал, что выражение «сказка русского лица» – это не фраза из буклета о русских красавицах, танцующих в ансамбле «Березка», но глубинный смысл этого и других подобных иносказаний опять-таки от меня ускользал.

Фантасмагории Босха – с верхотуры двадцать первого века – читаются достаточно легко. Но это лишь потому, что язык средневековой символики давно прочитан, и зритель так или иначе готов к восприятию этих странных художественных полу-икон. Идеология Христианства, сталкиваясь с реальной жизнью нидерландских горожан пятнадцатого века, порождала когнитивный диссонанс, который и описывает художник. Для понимания содержательного наполнения поэзии Юрия Кузнецова тоже не обойтись без когнитивного диссонанса. В его случае коммунистическая идеология, видимо, воспринятая этим крупным поэтом-философом как исконно русская идея, постепенно входила в противоречие с реальными ощущениями советских граждан, вовсе не желавших жить по церковной или партийной указке и способных завтра же удариться «во все тяжкие» даже под страхом адовых мук или потери партбилета.

Это по-христиански идеологическое наполнение проступает у Кузнецова даже в тех стихах, которые, казалось бы, никак не соотносятся ни с государственной властью, ни с какой-либо социальной идеологией («Отцу», 1968):

Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?

Оставил нас одних на целом свете.
Взгляни на мать – она сплошной рубец.
Такая рана видит даже ветер!
На эту боль нет старости, отец.

На вдовьем ложе памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.

Подобно вспышкам на далёких тучах,
Дарила миру призраков летучих –
Сестёр и братьев, выросших в мозгу…
Кому об этом рассказать смогу?

Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?..
Летит за годом год.
- Отец! – кричу. – Ты не принёс нам счастья!.. -
Мать в ужасе мне закрывает рот.

Если прочитать это стихотворение в рамках евангельской или даже библейской традиции, то есть отчего прийти в ужас! Но Юрий Кузнецов, как в общем-то и другие значительные поэты, выражает свое время, живет интересами свой эпохи, и его поэзию следует оценивать именно с этих этических позиций. Ведь его лирическая ипостась, его альтер эго, обращается с упреками вовсе не к Господу Богу, создавшему и нас, и все мироздание, а к своим детским впечатлениям, к тому реальному радиорупору, что в войну и после войны голосом того или иного диктора обещал светлое будущее, и вдруг спустя довольно короткое время нам тем же примерно голосом объявили (пусть и не в 68 - ом году, когда были написаны эти поразительно провидческие слова, а гораздо позже), что грядут необратимые перемены и, скорее всего, все они – к худшему. Впрочем, рупор, он и есть рупор...

Как известно, в поэзии содержание практически неотделимо от выразительных средств, которыми пользуется поэт. Значение тех или иных словесных клише, упакованных в звуко-ритмическую или иную стиховую конструкцию, в сознании читателя жестко закреплено за традиционно обозначаемыми этими выразительными средствами наборами смыслов. Мы, читатели, видим новый текст не так, как его видит автор текста, а через призму собственных представлений, через свой личный опыт знакомства с поэзией прошлых эпох. Через свои социокультурные окуляры, в конце концов! К сожалению, чем больше смысловой новизны в стихотворении, тем сложнее авторский язык и тем дольше тот промежуток времени, спустя который и начинается настоящее осмысление авторского наследия. Сам Юрий Кузнецов говорил так: «...Сначала мне было досадно, что современники не понимают моих стихов, даже те, которые хвалят. Поглядел я, поглядел на своих современников, да и махнул рукой. Ничего, поймут потомки...»

Пророческие иносказания Юрия Кузнецова обрели для меня истинный вес гораздо позже, нежели я не только впервые прочитал, а и вообще начал интересоваться его творчеством. И это при всем том, что данный «крупный советский поэт» был востребован при жизни и отнюдь не канул в Лету после смерти. Юрий Кузнецов, в отличие от многих его собратьев по цеху, не был позабыт-позаброшен, как поется в одной полублатной песенке, а удостоился посмертного упоминания во многих критических статьях, в ряде пухлых диссертаций, и отчасти вследствие этого попал во всякие престижные сетевые анналы. Но вот в «Библиотеке поэта», ни в большом, ни в малом формате, этого имени до сих пор нет как нет.

Напомню, что советские литераторы, включая Юрия Кузнецова, пробивались не к читателю, а к издателю. А как современному поэту пробиться хотя бы к читателю, то есть безгонорарно или за собственные деньги? Через сетевые структуры? Ну, я вас умоляю! Через конкурсы? А фигвам с маслом, поскольку оные площадки – это междусобойчики куда похлеще советских толстых журналов, которые пусть и печатали преимущественно «своих», но с разбором, поскольку откровенного «блатного» пустить на страницы приличного издания это не только себя не уважать, а и погореть можно запросто: свои же и заклюют. Поэтому и подлаживается к ушлому читательскому уху традиционная «пирамида спроса»: внизу мощное основание из тщеславных неумех, вверху – пара-тройка цифровых боссов, а в середине мечется узкая прослойка профессионалов, пытающихся хоть как-то сохранить себя в профессии.

Проблема таких поэтов, как Юрий Кузнецов – если глядеть из нашего далекого-далека – заключается еще и в том, что их сложно-сочиненное творчество трудно втиснуть в определенные рамки. Ну, например, бытует мнение, что Кузнецов – это поэт-почвенник, тяготеющий по форме и содержанию к традиционным «деревенщикам». Исследователи в этом ряду упоминают и Николая Рубцова, и Николая Тряпкина... Отнюдь! Ну, ведь и рядом не лежало! Ясно, что сходство тут чисто внешнее, что Рубцов и Тряпкин типичные реалисты, погруженные в осмысление уходящей в социалистическое небытие русской деревни, а Юрий Кузнецов – поэт философских иносказаний, использующий мифологические образы и деревенские бытовые реалии в качестве разве что подручного материала. И вновь следует напомнить дорогому читателю, что муза Поэзии – дама капризная и мало что понимающая в математике. Для нее и в случае ординарного автора «2x2=Бог знает что!», а уж если попалась какая закавыка в виде неоперившегося автора, то хоть святых выноси. Особенно, если речь идет о современной поэтической иерархии, впрочем, неизвестно кем и по какому поводу установленной.

Фраза «... и сказка русского лица» трудна для смысловой расшифровки еще и потому, что это – не метафора, а метабола. Вот что пишет о различимости этих понятий Михаил Эпштейн: «Всякого рода сходства, которые любила искать поэзия – луны с лягушкой, молнии с фотовспышкой... – это лишь знаки несостоявшихся метаморфоз, в ходе которых вещи реально, не иллюзорно обмениваются своими сущностями... поэтический образ, в котором нет раздвоения на «реальное» и «иллюзорное», «прямое» и «переносное», но есть непрерывность перехода от одного к другому... мы, в отличие от метафоры, назовем метаболой...» Сказано это в 1988 году, через двадцать лет после появления зрелых и мощных «ранних» стихов Ю. Кузнецова. К 1988 году многие молодые авторы – Иван Жданов, Ольга Седакова, Александр Еременко и другие поэты новой волны – уже широко пользовались метаболическими приемами, с избытком насыщая ими свои тексты. Однако Ю. Кузнецов не просто опередил этих замечательных авторов по времени использования стихов-метабол, но и действительно создал оригинальную поэзию, наполненную глубинным и вполне реалистическим, отражающим эпохальные сдвиги смыслом. А вот разгадать этот смысл в каждой кузнецовской фразе, пожалуй, в полной мере можно только сейчас, когда читающая публика приняла и полюбила метаметафорические художественные формы, привыкла к ним, едва они стали расхожим материалом для новой поэзии.

Опасно, хотя и неизбежно, когда художественная находка из единичной становится массовой и постепенно превращается в милую пласт-массовую игрушку. Многие замечательные поэты-метаметафористы, разбазарив метаболу на пустяки славы, поставив ее производство на конвейерную ленту, отдали себя и  свой метод на потребу сиюминутному читательскому вниманию. Постепенно прием публике приелся и стихи, насыщенные метаболами, как когда-то метафорические изыски Андрея Вознесенского, утратили связь с той самой реальностью, которую новые поэты хотели если и не изменить, то хотя бы расширить. Увы, метабола способна влиять на читательское сознание, обеспечивая когнитивный шок, только если вкраплена в реалистический ментальный пейзаж, а не подменяет его собой. Нынче интерес к поэзии метаметафористов, характерный для эпохи «лихих девяностых», резко схлынул, отчасти отставив после себя недоумение: а что это было? Не одна ли «пустая красивость» эти ваши метаболы?

Однако не отказ от метаметафоризма, а именно дозированное употребление метабол выгодно отличает поэзию смысла от поэзии формы. Это, в том числе, характерная черта деревенской лирики Сергея Пахомова, в самом деле – «поэта деревни», поскольку он и проживает в дер. Мережа Вологодской области, и воспринимает окружающий мир глазами современного деревенского жителя. Вот очень характерное для его творческой манеры стихотворение («Россия»):

Я вышел в безлюдное поле и принял жестокую речь:

Господь, словно звон с колоколен, гласил, как Россию беречь.

Внимал я, и щёки пылали, как листья у клёнов и верб,

Как будто бы мысли совпали, но сразу пошли на ущерб.

Красна, что брусника на кочке, от звёзд кропотливая ночь…

Я знал вплоть до жилки височной теперь, как России помочь.

Твердил заклинанья сквозь зубы (так цедят сквозь марлю рассол),

Мой голос, от робости грубый, казался мне худшим из зол…

И в шуме глухом листопада услышалось эхо с небес:

«Россия настолько распята, что свят в ней и ангел, и бес!»

Читатель, естественно, не обязан уметь считывать поэтическую технику, различать метафору и метаболу, читательское дело – воспринимать образ целиком и правильно соотносить его с собственным социокультурным полем. Ключевое слово в предыдущей фразе – «дело», труд постижения писательского замысла, того глубинного содержания, которое автор сперва постиг сам, а уж потом облек в поэтическую форму. И здесь для современного автора-«смысловика» начинаются непроходимые джунгли, поскольку смысл – новый, а социокультурное поле читателя – старое, ориентированное на уже читанное-слышанное слово, целиком погруженное в пространство интертекста.

Представление о том, что современный посетитель поэтических интернет-порталов любит поэзию, которая ориентируется на его вкусы, основано на чистом недоразумении. Такой читатель любит исключительно себя, свои вирши, сколь бы слабы в техническом отношении они ни были. Если он и воспринимает что-то чужое, то не поэзию как таковую, а некие варианты своего, схожего с тем, как он сам мыслит и чувствует. При встрече с серьезным, профессиональным текстом такой читатель сразу уходит в сторону, делает кислую мину и задает встречный вопрос: «А можно я Вам продемонстрирую свои поэтические творения?»

Опытный писатель оставляет читателю «вешки», по которым можно пройти через болото интертекста к островку авторского замысла. Но, во-первых, эти вешки надо еще увидеть в незнакомом тексте, а во-вторых, пройти по ним – сложная задача, без сотворчества с автором, каким бы докой в стилистике он ни был, практически невыполнимая. А готов ли интернет-зависимый вьюнош к сотворчеству с кем либо, кроме себя и себе подобных? А вот мы сейчас и проверим, дорогие мои потенциальные читатели!

Начнем с того, в стихотворении «Россия» не один, как обычно бывает, а два идейно-композиционных центра, два равнозначный лирических героя – это, во-первых, некий «Я», судя по всему – альтер эго автора, во-вторых, некий персонаж по имени «Господь». Почему же Господь Бог тут – лирический персонаж, а не, скажем, символ? Дело в том, что в каждом символе есть нечто каноническое, жестко закрепленное в социокультурной матрице. Змий, протыкаемый копьем Святого Георгия, не может вдруг превратиться в среднеазиатскую кобру, ибо это нарушит сакральный смысл образа. Между тем у Пахомова изображается не тот канонический Господь Бог, как скажем в «Пророке» А. С. Пушкина, а довольно специфическая, отчасти даже картонная фигура, которую можно сопоставить с оправославившимся Паном или каким-нибудь деревенским мессией, вещающим с заброшенной колокольни, или даже с радиоточкой, голосом диктора Левитана объявляющей о том, как именно надо «беречь Россию».

Этот двойственный образ – явная метафора исчерпавшей себя идеологии, о необходимости которой в России давно говорят, время от времени делая слабые попытки что-то там внедрить, хотя эти попытки никак не хотят оформляться в нечто осмысленное. Именно поэтому, думается, столь явственен налет иронии, сопровождающей описание места действия и эмоционального состояния лирического героя, выступающего под именем «Я»: небесные звезды сопоставляются с ягодами брусники, невеликими от природы, да еще и ярко-красного цвета, заклинанья нашего «Я» сравниваются с рассолом, которым обычно лечат похмелье... Однако в конце стихотворения неведомо кто, то ли сам автор, действуя через свое альтер эго, то ли вышеупомянутый деревенский мессия произносит фразу, лишенную даже намека на иронию или самоиронию. Эта фраза – ключевая метабола стихотворения.

«Метафора делит мир на сравниваемое и сравнивающее, на отображаемую действительность и отображающее подобие, – пишет Мих. Эпштейн, – ... Метабола – это образ, не делимый надвое, на прямое и переносное значение, на описанный предмет и привлеченное подобие, это образ двоящейся и вместе с тем единой реальности...»

Вот с этих позиций и следует рассматривать как само стихотворение «Россия», так и его заключительную фразу-вывод: «Россия настолько распята, что свят в ней и ангел, и бес!» Вне такого понимания концовка выглядела бы по меньшей мере странно! Ведь если «Россия... распята...», то кем и почему? Возможно, распята на кресте самой себя, принимая во внимание российские масштабы и неустройства? Но нигде ранее нет и намека на подобные «вешки»-объяснения... И почему «в ней свят... бес...»? Однако в рамках метаболической образности отдельные части словесной конструкции теряют свои исконные, предварительные значения, по воле автора они претерпевают метаморфозу, становясь неким Единым. А смысл этому «единому», то есть метаболе, всегда присваивает сам автор. Авторскую метаболу разгадать, разложив на части, нельзя, ее придется либо воспринять целиком, либо отвергнуть.

О чем же это стихотворение С. Пахомова? Оно, думается, об относительности досужих разговоров о нравственности, об идеологии, об обманчивости расхожих истин, хотя и нравственность, и идеология сами по себе, как точки опоры для отдельного человека и нации в целом, вполне осязаемы. Но что есть истина? Как сформулировать абсолютную идею, абсолютную истину, если все идеи рано или поздно ветшают, а все истины зависят от контекста? И тут автор, на мой взгляд, находит совершенно гениальную формулу, раскрывающую суть сегодняшнего политического сознания русского деревенского жителя... Какую именно формулу? А перечитайте-ка текст еще раз, господа хорошие!

Добавлю буквально несколько слов. Меня лично поражает эрудиция автора, его чутье на литературные аллюзии, которые постоянно обыгрываются в тексте этого стиша. Не слишком сложно заметить элементы пародии, упакованные в архаизмы. Все эти «я вышел», «внимал я», «гласил», это велеречивое упоминание Бога как некоего вдохновителя беседы... Ну, конечно же, это из пушкинского «Пророка», ставшего фоном для авторской самоиронии! А заведомо банальные рифмы, в частности «верб-ущерб»? Помните знаменитое, гремевшее лет 40-50 назад стихотворение Владимира Соколова «Венок»: «Как он ликует божественно/Там, где у розовых верб/Тень твоя, милая женщина,/Нежно идёт на ущерб»? Хотя это надо спросить у самого Сергея, не заврался ли я, делая подобные далеко идущие предположения... А нам с вами, дорогие читатели, пора прощаться. Пока, пока!